Сына он конечно же отправит в Мальборо. Может, к тому времени он усовершенствует у себя в имении водопровод…

Принятое решение нисколько не удивило его. Он привык думать быстро. Эта его способность всегда удивляла друзей, и они принимали ее за импульсивность. Но они ошибались. Он был хорошим солдатом именно потому, что никогда не принимал скоропалительных решений, и перенес эту способность в сферу личной жизни. Теперь он стоял перед проблемой, решение которой было так же просто, как решение элементарной школьной задачки, — ему надо жениться и заиметь детей. Вот он, единственно правильный ответ! Джон улыбнулся и подумал, что осталось только воплотить его в реальность.

Мэрион Шебир стояла, опершись о парапет, и смотрела вниз. Сверху она видела, как Джон остановился около Дженкинса, поливавшего свою любимую лужайку. Они перемолвились несколькими фразами, и Джон рассмеялся. Его загорелое лицо вдруг сделалось открытым и сияющим, и на нем появилось мальчишеское выражение. При звуке этого смеха что-то словно кольнуло ее. Как это просто: вот так вот взять да и рассмеяться, весело, свободно, открыто! Трудно даже вспомнить, когда она сама смеялась так в последний раз.

Джон Ричмонд прошел через двор, направляясь к ступенькам, ведущим на галерею. Дважды в сутки — утром и днем — он приходил сюда перемолвиться парой слов с часовым и спросить арестантов, не нужно ли им чего-нибудь. Он всегда был неизменно вежлив и корректен, и перед тем как ступить на лестницу, словно оставлял позади часть себя.

Поднявшись на галерею, Джон поздоровался с нею. Она повернулась ему навстречу и, легким движением потерев руки друг о дружку, стряхнула крупицы мха, прилипшие к ее ладоням.

— «Данун» ушел, — заметила она.

— Да, ушел.

— И теперь вы остались в одиночестве, хозяин Моры. — Она произнесла эти слова легко и весело и, прежде чем он успел ответить, продолжала:

— Я видела, как он скрылся за мысом.

Всегда грустно смотреть, как уплывает корабль. Хотя, признаться, к «Дануну» я не испытываю особых чувств.

— Будь я на вашем месте, я бы тоже не испытывал, — сказал Джон.

Она рассмеялась:

— Неужели вы можете представить себя на моем месте, в роли пленницы? Это, должно быть, совершенно новое ощущение для вас.

— Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше пребывание здесь как можно более…

Она подняла руку, прервав его:

— Ой нет, ради бога… Не начинайте снова говорить как надсмотрщик. Только что там внизу вы смеялись и были так естественны. Побудьте таким еще немножко. Я вижу, вы удивлены?

Сейчас она не могла бы объяснить даже самой себе, откуда у нее взялось это игривое настроение. Может быть, это всего лишь реакция на последние события, на тяжесть политических перипетий, коснувшихся лично ее? Должно быть, подсознательно ей захотелось хоть что-нибудь изменить.

— Да, удивлен, — признался Джон. — Я думал, что для вас я всего лишь надсмотрщик.

Она кивнула, вспомнив день прибытия в Форт-Себастьян.

— Да, я не сдержалась тогда и прошу извинить меня. — Потом, улыбнувшись, словно желая забыть об этом, спросила:

— А что смешного сказал вам повар?

Джон усмехнулся:

— Не скажу. Это не для женских ушей.

Она покачала головой:

— Вряд ли это могло бы оскорбить мой слух. До замужества я работала продавщицей и приходилось слышать всякое.

Она замолчала. Слово «замужество» мысленно вернуло ее в прежние времена, и по ее задумчивому взгляду Джон понял, что она сейчас витает где-то далеко. На мрачном фоне серого камня ее залитая солнцем фигурка в зеленой юбке и белой блузке выделялась ярким пятном, золотые браслеты мелодично позвякивали на ее запястьях, когда она выставила вперед руки, чтобы облокотиться о парапет. Она казалась выше ростом благодаря гордой осанке и стройной грациозности тела. Такая женщина, подумал Джон, могла бы смотреться где угодно…, и на танцевальной вечеринке, и на самых изысканных приемах… Но только не в гуще этих киренийских интриг. Она влипла в эту историю благодаря Шебиру, и Джон с трудом представлял себе, что она могла на самом деле любить Кирению… Женщины, попавшие в политику, выглядят совсем иначе… Они всегда или очень тощие, или, напротив, растолстевшие…

Усталость и гнев, казалось, улетучились, теперь она была молода, свежа и…, так привлекательна, что ни один мужчина не смог бы устоять перед нею. — Если бы она сейчас стояла вот так, как теперь, облокотившись о перила открытой площадки какого-нибудь отеля в Каннах, ни один мужчина не смог бы пройти мимо…

— Скажите, — проговорила она, прервав его мысли, — вы хорошо знали Хадида в Оксфорде?

— Не очень. Мы были в одной команде по регби, а однажды вместе провели уик-энд в Уэльсе. Мы учились в разных группах и редко виделись.

— А как вы находите, он сильно изменился с тех пор? Нет, ну конечно же изменился.

— Это было очень давно, с тех пор много чего произошло.

Мэрион кивнула:

— В те времена Хадид был совсем другой… Подвижный, веселый, даже немножечко чокнутый. А сейчас он весь погружен в мысли о Кирении. — Она сделала порывистый жест рукой, словно желая отмахнуться от нахлынувших воспоминаний и, как показалось Джону, перейти к более приятной теме. — В Оксфорде его любили?

— О да, очень. Хотя, по правде говоря, он вел несколько иную жизнь, нежели я. Более подвижную и насыщенную и более дорогую. Я мало виделся с ним.

Она резко выпрямилась.

— Сейчас я вижу эту перемену, а раньше не замечала. — В голосе ее снова послышалась твердость, и от легкого, дружелюбного создания, стоявшего перед ним всего минуту назад, не осталось и следа. — Это было ужасно. Он всегда любил англичан, а потом возненавидел их. Он разрывался на части, любовь и ненависть жили в нем одновременно. Но долго так продолжаться не могло, ему пришлось выбирать. И он сделал свой выбор.

Я тоже сделала выбор, потому что была его женой и любила его… Так, наверное, и должна поступать настоящая жена. — Она помолчала, потом, глядя Джону прямо в глаза, проговорила:

— Простите меня. Я не должна была говорить о подобных вещах, ставя вас в неловкое положение…

И прежде чем он успел что-то ответить ей, она резко повернулась и пошла прочь, мимо часового, стоявшего на посту возле дверей Колокольной башни.

Часовой Хардкасл видел, как майор Ричмонд повернулся и побрел вдоль парапета к Флаговой башне. Потом хлопнула дверь, но часовому было совершенно безразлично, о чем говорили майор Ричмонд и Мэрион Шебир. Он смотрел на небо и думал о том, что сегодня субботний день и до вечера еще далеко. Дома он мог бы еще успеть попасть на матч… А может быть, уже и нет. Он забыл про разницу во времени. Ладно, после смены караула можно будет послушать матч по Би-би-си. Если саррейцы все еще держат ворота, значит, у них есть шанс… Вот черт! А в этой проклятой дыре не найдется и клочка хоть мало-мальски ровной земли, чтобы поиграть хотя бы в лапту, не говоря уж о крикете.

Шлепая босыми ногами по каменным ступенькам, на галерее появился Абу. Он прошел мимо часового в башню, на лице его застыла блаженная гримаса, как у разомлевшей на солнце кошки, а полы белой рубахи развевались на ветру.

— Эй, Абби! — весело окликнул его часовой. — А почему бы тебе не задрать рубаху и не погреть на солнце свою черную задницу?

Шедший на север от Моры английский военный корабль ее величества «Данун» недолго держался избранного курса. Удалившись от Моры на четыре мили, когда вдалеке уже виднелась лишь висевшая над островом дымка да белая шапка облаков, окутывавшая вершину Ла-Кальдеры, судно изменило курс, начав огибать остров.

Обойдя его по периметру на три четверти, «Данун» снова лег на прежний курс. Его радары не обнаружили ничего подозрительного, заметив только гамбургское грузовое судно «Ольденбург», шедшее в Порт-Карлос и находившееся в момент наступления темноты в двенадцати милях к юго-востоку от «Дануна».