Он подойдет к ней, обнимет за плечи, а она молча повернется и улыбнется ему, и им не надо будет никаких слов. Последние несколько дней этот безымянный образ все чаще и чаще возникал перед ним. Не имея определенного лица, он выливался в тысячи разных образов, будоража фантазию… Порой его даже смущала яркость видений, посещавших его… То ему представлялось, как они вдвоем прогуливаются по оранжереям Сорби-Плейс, и она восхищается пышностью цветущих гвоздик, посаженных заботливой рукой старого Джонсона, и растроганный старик срезает для нее одну, «Королевскую малиновую», а она, поднеся ее к лицу, с наслаждением вдыхает пряный аромат цветка… То ему отчетливо виделось, как они спорят, обсуждая, как переставить мебель в гостиной. Но даже в этих ссорах была какая-то спокойная безмятежность. Образ этот продолжал оставаться безымянным, не зажигая в нем страсти. Страсть подразумевалась сама собой.

Слава Богу, что никто не догадывается, о том, чем заняты его мысли. Узнай о них его приятели по клубу или солдаты гарнизона, они животы бы надорвали от смеха. Только какое это имеет значение? Он получал удовольствие от таких мыслей. Ему нравилось строить планы, нравилось представлять себе детали своей будущей жизни, разумеется, в разумных пределах, ибо он знал, что испрашивает у судьбы то, что хотел бы иметь любой здравомыслящий человек.

При звуке его шагов Мэрион Шебир обернулась:

— Доброе утро, майор.

Он остановился:

— Доброе утро.

— Все мы здесь, — проговорила она непринужденным тоном, — как три потерянные души, заброшенные на крошечный островок в Атлантике. А сегодня чудное утро. Знаете, чего бы мне больше всего сейчас хотелось?

— Чего же?

— Надеть походные ботинки и пройтись. Пройтись…, там… — Она кивнула в сторону далеких склонов Ла-Кальдеры.

— Это прогулка не из легких.

— О, только не нужно быть таким занудой! Мне совершенно безразлично, легкая она или трудная. Ведь я все равно не могу выйти отсюда. Разве не так?

— Боюсь, что так. — Джон улыбнулся.

— А я ведь сто лет уже не гуляла. Думаю, даже если бы вы мне разрешили, я бы очень быстро устала и не смогла бы одолеть много. Мне просто захотелось пройтись, и не больше. Когда я работала в Лондоне, мы с подругами часто выезжали за город. В воскресенье садились на утренний поезд и ехали погулять куда-нибудь в Севеноукс или Льюз. А потом заходили в какой-нибудь трактир перекусить бутербродами. Господи, такое ощущение, что это было целую вечность назад! И сейчас, наверное, такие же девчонки стоят за прилавком в магазине Хэрродса и ждут выходных, а вечером бегут сломя голову домой, в квартиру, которую снимают в складчину, чтобы на обыкновенной газовой плите приготовить на ужин что-нибудь вкусненькое. Я люблю Лондон… А ведь вы были там еще пару недель назад. Да?

— Да, я тоже люблю Лондон.

Должно быть, что-то огорчило ее, иначе она не завела бы этот разговор, подумал Джон.

Мэрион смотрела на него в упор, чуть склонив набок голову.

— О чем вы сейчас думаете? — поинтересовался он.

Разве могла она сказать ему о чем? Ее вдруг осенила мысль, что, когда их побег состоится (а она не сомневалась в успехе планов Моци), у этого человека будут неприятности. Ему придется принять удар на себя. Она имела слабое представление об армейской жизни, но подозревала, что это так или иначе повлияет на его карьеру… Бедный майор Ричмонд, который из-под самого носа упустил Хадида Шебира, который выставил англичан на посмешище и опозорил их на весь мир… На нее вдруг нахлынула острая волна сочувствия к этому человеку. То, что должно произойти, неотвратимо, и какие бы действия он ни предпринял, это все равно не поможет.

— Должно быть, о чем-то очень серьезном? — осторожно спросил он.

Мэрион тряхнула головой, отгоняя тревожные мысли:

— Я пыталась себе представить вас в кабинете военного министерства, в гражданской одежде, например, в темном строгом костюме…

— Там как раз ходят в кителе и брюках с лампасами.

— Не могу представить вас без формы. А трость или зонтик вы носите?

— Да, ротанговую трость с серебряным набалдашником, доставшуюся мне от отца.

— Неплохо. — В ее голосе не слышалось обычной издевки или оттенка язвительности. — И вы конечно же посещаете престижные клубы?

— Да. «Карлтон» и другие. — Он иронично поднял брови.

— И ужинаете в одних и тех же ресторанах, где метрдотели давным-давно знают вас, и у вас даже есть свой столик?

— Да. Вам назвать…, рестораны?

— Нет. Только все равно никак не могу представить вас без военной формы. Для меня вы солдат, такой же, как полковник Моци… О Господи, как я устала от военных!

И она повернулась к нему спиной. Этот жест и интонация, с которой были произнесены последние слова, подействовали на него как пощечина. Он стоял словно оплеванный, чувствуя, как внутри закипает гнев. Он еще не успел решить, как ему поступить, а она опять быстро повернулась к нему и мягко проговорила:

— Простите. Я не должна была так говорить. И думала я вовсе не о вас, а о себе.

Ему вдруг захотелось коснуться ее руки, чтобы показать, что он не обижается, но вместо этого он сказал:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы могли наконец надеть ваши походные ботинки. А еще лучше — вашу самую нарядную шляпку. И чтобы я мог пригласить вас пообедать в каком-нибудь ресторанчике на побережье Ниццы…

От него не ускользнуло, что его слова произвели на нее несравненно большее впечатление, чем если бы он коснулся ее руки. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, потом повернулась и еле слышно проговорила:

— Благодарю вас…

Вдруг у нее за спиной, далеко внизу он заметил суетящихся на берегу людей. Маленькая рыбачья лодка уткнулась носом в черный песок. Трое мужчин вытащили ее на берег, наклонились и вынули из нее что-то тяжелое и громоздкое. Но даже с такою расстояния Джон увидел, что это было человеческое тело. С минуту он стоял неподвижно, наблюдая, как один из мужчин смотрит в сторону форта, а двое других вытягивают со дна лодки парус, потом, ни слова не говоря, повернулся и направился к лестнице.

Арианна сидела под соснами, на том самом месте, где они с Марчем в последний раз занимались любовью. Лучи жаркого утреннего солнца прорывались сквозь верхушки деревьев. Вчера она узнала о смерти Марча. Вчера и всю эту ночь она безутешно предавалась своему горю, пока оно не сменилось холодным оцепенением. Никогда больше она не увидит его, никогда не уедет в Англию. Ей казалось, словно часть ее самой жестоко вырезана чьим-то острым, безжалостным ножом.

Только когда Марча не стало, она поняла, как сильно любила его. Сначала это была чистая страсть, но со временем она переросла в нечто большее. Теперь Арианна знала, что по-настоящему любила его.

Она сидела на земле, уронив руки на колени, и сквозь стволы сосен смотрела на далекие прибрежные скалы, на которых яркими бликами играл солнечный свет, преломлявшийся в морской воде.

По ковру из сосновых игл зашуршали шаги — это подошел Торло и сел на землю в нескольких ярдах от нее, прислонившись спиной к стволу дерева. Он скрутил папиросу и закурил.

— Пора возвращаться домой, — сказал он. — Скоро придет офицер. Он будет задавать вопросы. А еще я хочу с тобой поговорить, мне надо знать, что у тебя на уме.

Арианна смотрела на пламя горящей спички, потом проговорила:

— У меня много чего на уме. Вы ненавидели друг друга, и если он погиб от твоей руки, я убью тебя.

— Да, это правда, я не любил его. Как и всех этих солдат.

Они смотрят на нас с презрением, а на наших женщин с…

— Он был не такой, как другие. Предупреждаю: если он погиб от твоей руки, я убью тебя.

— Но я не убивал его. Клянусь тебе. Я убил бы его, если бы он причинил тебе горе. Скажу честно, я ждал, когда он тебя обидит.

— Он сделал меня счастливой. Я жду от него ребенка. Мы собирались поехать в Англию и пожениться. Он обещал мне это в нашу последнюю ночь. Но если не ты убил его, то кто?