Вот, скажем, сегодня днем похоронили Марча, а уже вечером они с Берроузом сидели за бутылкой кларета и даже смеялись.

Венгрия, Польша, страшная участь арабских беженцев, Суэцкий канал, Кипр, Кирения… Как много в мире совершается зла! Человеческая душа очерствела и уже не способна воспринимать боль, она просто не успевает оплакивать смерти, которые наваливаются одна за другой с катастрофической быстротой. Джон смотрел на драконово дерево, и его одолевали мрачные мысли.

Да, трудно признаться, что так все и есть. Зато легче всего пожать плечами и замкнуться в своем узком мирке, признав, что, вместо того чтобы сострадать боли и несчастью других, легче всего выписать чек в пользу какого-нибудь фонда помощи и благополучно забыть обо всем этом. Может быть, как раз в том-то и состоит беда нынешнего человечества, что оно в состоянии откупиться от вещей, причиняющих ему беспокойство. Вот взять хотя бы фонд помощи венгерским беженцам лорда Мэйора или сотни других подобных фондов, с помощью которых можно самым легким способом освободиться от морального долга. Да, похоже, так все и есть… Облокотившись о парапет, Джон стоял, испытывая, как никогда в эти минуты, чувство угнетенности и одиночества, и как никогда прежде ощущал внутренний разлад с самим собой. Все это еще возможно изменить, но для того, чтобы изменить, нужно начать с себя. Джон резко выпрямился, стараясь отогнать мрачные мысли, и пошел вдоль парапета. Сейчас он хорошо понимал, что делал: он просто бежал от этих мыслей. Бежал, как и многие другие. Он вынужден был бежать, ибо понимал, что ни он сам и никто другой не знает, как можно изменить этот мир.

А на «Дануне», стоявшем на якоре у берегов Моры, старшина Гроган и Эндрюс, закрывшись в лазарете, коротали время за бутылью местного вина, которую Эндрюс принес с берега. Оба уже порядком захмелели и теперь молчали. Эндрюс лежал, развалившись на кушетке для осмотра больных, а Гроган сидел на стуле, уперевшись локтями в колени и лениво зажав папиросу в желтых, прокуренных пальцах.

Осушив очередной стакан, Эндрюс потянулся к табурету, на котором стояла бутыль.

— В-вот интересно! Чем больше пьешь эту гадость, тем противнее она становится. Как скипидар. — Эндрюс с трудом проговаривал слова, что ужасно нравилось Грогану. Он любил слушать эту спотыкающуюся бессвязицу своего приятеля, когда они вместе сходили на берег в увольнительную. Миляга Эндрюс! Он еще так молод, и его быстро забирает. И какие же они дураки, что пьют прямо здесь, на борту! А с другой стороны, какого черта?… Нельзя же все время жить по уставу.

Гроган затянулся, выдохнул облачко дыма и, глядя на Эндрюса, сказал:

— Я бы сейчас не отказался от хорошей кружечки «Гинесса», темного, как ножка мулатки.

— А сверху, — прибавил Эндрюс, уже не раз слышавший все это, — чтоб была целая шапка пены, как кружева на трусиках у портовой девчонки. Ты вообще-то можешь думать о чем-нибудь еще, кроме выпивки и своей старушки?

— Для кого старушка, а для кого и миссис Гроган.

— Ладно, ладно, понял! А я рад, что не женат. Мне еще этой головной боли не хватало.

— Какой головной боли?

— Да такой. Э-эх, где сейчас, интересно, шляется моя девчонка?

— Миссис Гроган не шляется. Ты это прекрасно знаешь. Ей некогда заниматься глупостями. Она сейчас настилает новый линолеум в ванной. Храни ее Господь, мою хозяюшку.

— Да, храни ее Господь, — согласился Эндрюс. — Везет тебе, что имеешь такое сокровище.

— Это как?

— Сокровище — это жена, которая не шляется.

— А-а, вот оно что! А я-то уж было, грешным делом, хотел сбросить тебя с этой койки.

— Если я приму еще стаканчик этой мерзости, я, пожалуй, и сам с нее свалюсь. А хочешь, скажу тебе одну вещь?

— Ну давай выкладывай, что там у тебя. Только выбирай слова покороче, чтоб язык не заплетался.

— Нет, лучше, наверное, не буду. Боюсь. Я тебе не доверяю.

Знаешь, когда нажрешься этой дряни, то это даже лучше, чем обезболивание. Честное слово, можешь мне сейчас хоть ногу отрезать, я даже не почувствую.

Гроган подозрительно посмотрел на Эндрюса. Ишь ты, как натрескался парень, а он и не заметил. Но дело не только в этом.

Гроган знал Эндрюса как облупленного. Они вместе бороздили океан от Портсмута до Порт-Карлоса, выпили, наверное, целое море пива, рома, вина и виски, и он отлично знал, когда Эндрюса что-то томило и он жаждал выложить свою тайну.

— Это все равно как йога, — продолжал Эндрюс, глядя неподвижным взглядом перед собой. — Просто возносишься над собственным телом. Смотри, вон он я, там наверху. Парю в воздухе будто чайка.

— Ну ладно, давай спускайся на землю и расскажи, что там у тебя такое, что ты боишься мне доверить.

— Помнишь мою девчонку из Порт-Карлоса?

— А-а, эта… «вшивый домик», что ли? Не смеши меня!

— Нет, ты послушай!

— Только не вздумай мне рассказывать, что она, как ты говоришь, сокровище.

— Нет, она, конечно, не сокровище, зато любого мужика может разложить и разделать как треску. Так вот у нее есть сестра.

— Ну уж нет, спасибо.

— Да я не об этом. Тебе никто и не предлагает. Просто ее сестра работает в губернаторской резиденции.

— Ну и что? Там много кто работает. Знаешь, сколько там прислуги?

— Так-то оно так. Только она-то работает там горничной.

Кстати, шикарно смотрится в своем передничке. А горничная она не у кого-нибудь, а у миссис Берроуз.

— У жены нашего старика?

— Вот именно! Скажи, ты никогда не догадывался, что у них там не все в порядке?

Гроган заерзал на стуле. Их старик это их старик, и как бы он ни любил Эндрюса, он ни за что не станет распускать язык и судачить о нем.

— Прикуси язык, Энди, — сказал он. Он всегда говорил эту фразу, когда им все-таки случалось повздорить.

— Хорошо, я заткнусь. Я-то, между прочим, колесил по морям со стариком не меньше твоего.

Какое-то время оба молчали, и Гроган в который раз за вечер подумал о своей жене, оставшейся в Портсмуте. Слава Богу, у него нет таких проблем. Потом он вспомнил, что они с Эндрюсом уже дрались, когда напивались в Неаполе, в Дурбане, да и в других местах, потом снова подумал о старике и его жене, и сказал:

— Ну и что та девчонка?

— Она приносит утренний чай. И ей прекрасно известно, как выглядит постель, когда в ней спят двое. И потом, она не раз видела, как этот тип потихоньку уходит от миссис Берроуз по утрам. Как она может так поступать со стариком?! Так противно все это, что даже блевать хочется!

— А этот… Кто он? Уж не Грейсон ли часом?

— Он самый. Надо бы подкараулить его как-нибудь вечерком да отделать хорошенько. Никто ничего не узнает.

— Вряд ли это поможет. — Гроган нахмурил брови и поднялся со стула.

— Думаешь, старику все известно?

— Откуда мне знать? Только заруби себе на носу… — Гроган так любил и уважал своего капитана, что сейчас был просто в бешенстве. — Если ты вякнешь кому-нибудь…, хоть слово…

— Да за кого ты меня принимаешь? Я, чтоб и тебе-то рассказать, и то два дня думал. Знаешь, я не доверяю сестре моей девчонки. Она не любит Грейсона и миссис Берроуз и целиком на стороне капитана. Так вот я подумал: а вдруг ей придет в голову как-то сообщить ему? Какое-нибудь анонимное письмо или что-нибудь вроде того. Я обещал размозжить башку им обеим, если они только… — Он глотнул вина и тяжело вздохнул. — Как думаешь, может, все-таки стоит проверить? Или не надо?

— Не знаю. Не хочу даже думать об этом.

— Тогда сядь, и давай еще выпьем. — Эндрюс торжественно поднял стакан. — За тех, кто в море!… А знаешь, здесь, оказывается, есть очень симпатичный бар. Прямо за церковью. Сегодня обнаружил. Я там познакомился с одним забавным малым. У него очень смешная правая рука. Знаешь, как интересно, она у него вывернута вправо, и он все время держит ее ладонью вверх, будто ждет, чтобы ему туда чего-нибудь положили. Это у него с рожденья. С точки зрения анатомии… — Он произнес это слово медленно, нараспев. — Очень интересный случай. — Он замолчал и некоторое время смотрел в потолок, потом вдруг сказал: