— Что я не умею считать? — Эйнсли с улыбкой покачал головой.

Запись дошла до того места, когда Дойл начал яростно отрицать свою причастность к убийству Эрнстов: “…Я не делал этого, святой отец!.. Это вранье, мать твою!.. Я не хочу тащить с собой в могилу чужой грех”.

— Останови-ка! — скомандовал вдруг Ньюболд. Эйнсли нажал на кнопку “пауза”. В кабинете со стеклянными стенами установилась тишина.

— Боже, до чего все это похоже на правду! — Ньюболд поднялся из-за стола и нервно зашагал из угла в угол. Потом спросил:

— Сколько Дойлу оставалось жить в тот момент?

— От силы десять минут. Едва ли больше.

— Просто не знаю, что и думать. Я был уверен, что не поверю его словам… Но когда смерть так близка… — лейтенант в упор посмотрел на Эйнсли. — Ну, а ты-то сам поверил ему?

Эйнсли постарался хорошенько взвесить свой ответ:

— Вам известно, сэр, что по поводу этого убийства у меня с самого начала возникли сомнения, и потому… — он не закончил фразу.

— И потому тебе легче было поверить ему, — завершил ее Ньюболд.

Эйнсли молчал. Что он мог добавить к этому?

— Давай дослушаем кассету, — сказал Ньюболд. Эйнсли включил воспроизведение и услышал собственный голос:

“…Ты хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?” “Ни хрена я не жалею!.. Вы должны дать мне прощение за тех, кого я не убивал!”

— Он безумен, — заметил Ньюболд. — Вернее, был.

— Я тоже так подумал тогда и до сих пор так считаю. Но ведь и безумец не всегда лжет.

— Он был патологическим лжецом, — напомнил Ньюболд.

Они помолчали, слушая, как Эйнсли говорит Дойлу:

“…Ни один священник не смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я лишен сана”.

И выпад лейтенанта Хэмбрика:

“Хватит тешить свою гордыню, дайте ему последнее утешение”.

Пока звучала молитва Фуко, которую Эйнсли зачитывал, а Дойл повторял, Ньюболд не сводил глаз с подчиненного. Потом, заметно взволнованный, он быстро провел ладонью по лицу и тихо сказал:

— Ты молодчина, Малколм.

Вернувшись за стол, Ньюболд некоторое время посидел молча, словно взвешивал, что перетянет: его собственная предубежденность или только что услышанная исповедь Дойла. После паузы он сказал:

— Ты возглавлял наше спецподразделение, Малколм, так что это дело по-прежнему твое. Что предлагаешь?

— Мы проверим все детали в показаниях Дойла — золотой зажим для денег, ограбление, семья Икеи, нож в могиле. Я поручу это Руби Боуи, как раз для нее работа. Только так мы сможем выяснить, солгал ли мне Дойл.

— Допустим на минуту, что не солгал, — Ньюболд посмотрел на Эйнсли испытующе. — Что тогда?

— А что нам в таком случае останется? Заново расследовать убийство Эрнстов.

Ньюболд сделался мрачнее тучи. В полицейской работе едва ли есть что-либо более неприятное, чем необходимость заново открывать дело об убийстве, которое считалось окончательно раскрытым. Особенно такое громкое дело.

— Хорошо, — сказал Ньюболд поразмыслив. — Пусть Руби берется за работу. Мы должны выяснить все до конца.

— Проверку можешь проводить в каком угодно порядке, — наставлял Эйнсли Руби Боуи. — Но так или иначе, придется тебе слетать в Тампу.

Их разговор происходил в семь часов на следующее утро после беседы Эйнсли с Ньюболдом. Эйнсли сидел за своим рабочим столом в отделе. Руби пристроилась рядом. Накануне вечером он дал ей кассету с копией записи и попросил прослушать ее дома. Когда они встретились утром, она все еще выглядела потрясенной.

— Не думала, что это будет так тяжело. Почти не спала потом. Я словно влезла в вашу шкуру. Закрою глаза, и чудится, что я там, в тюрьме.

— Значит, ты усекла, что именно в показаниях Дойла мы должны проверить?

— Выписала для себя. — Руби подала Эйнсли блокнот. Он проглядел записи и отметил, что, по своему обыкновению, она ничего не упустила.

— Тогда принимайся за работу. Я знаю, ты справишься. Когда Руби ушла, Эйнсли с тоской принялся разбирать бумаги на своем столе — он еще не знал, что в тот день ему было отпущено на это всего лишь несколько минут.

В семь тридцать две на пульт оперативного дежурного полиции Майами поступил телефонный звонок.

— Девять-один-девять слушает, чем могу быть полезен? — ответил диспетчер.

Сработал автоматический определитель, указавший номер аппарата и имя владельца: Т. ДАВАНАЛЬ.

— Пожалуйста, пришлите кого-нибудь на авеню Брикелл, дом двадцать восемь ноль один. В моего мужа стреляли! — сообщил запыхавшийся женский голос.

Дежурный занес адрес в компьютер и нажатием кнопки передал его на дисплей женщины-диспетчера, которая сидела в противоположном углу того же зала.

Диспетчер сразу определила, что преступление совершено в семьдесят четвертой зоне. Она вывела на экран список находившихся поблизости патрульных машин, выбрала из них одну и вызвала ее по радио:

— Диспетчерская вызывает один-семь-четыре. Когда сто семьдесят четвертая патрульная группа ответила, диспетчер послала в эфир один длинный гудок, обозначавший крайнюю степень важности последующего сообщения, а потом сказала:

— Вариант “три-тридцать” по авеню Брикелл, дом двадцать восемь ноль один.

Тройка в этом коде означала срочность и предписывала воспользоваться мигалкой и сиреной, а тридцаткой, на языке полицейского радиообмена, было преступление с применением огнестрельного оружия.

— Понял вас. Нахожусь неподалеку, в районе парка Элис Уэйнрайт.

Закончив переговоры с патрульными, диспетчер сделала знак Харри Клементе, сержанту, отвечавшему за работу центра связи управления полиции, который тут же оставил свое место за центральным пультом и подошел к ней. Она показала ему адрес на своем дисплее.

— Что-то знакомое. Как ты думаешь, это действительно у них?

Клементе склонившись прочитал адрес и почти сразу ответил:

— Черт меня побери, ты права! Это у Даваналь.

— Вариант “три-тридцать”.

— Ничего себе! — сержант пробежал глазами остальную информацию. — Похоже, у них неприятности. Спасибо, что сказала. Держи меня в курсе и дальше.

Дежурный тем временем продолжал разговор с женщиной, которая вызвала полицию.

— Патрульная группа уже к вам выехала. Мне нужно проверить, правильно ли записана ваша фамилия. Д-а-в-а-н-а-л-ь, так?

— Да, да! — ответили нетерпеливо. — Это фамилия моего отца, а моя — Мэддокс-Даваналь.

Дежурного так и подмывало спросить: “Вы из той самой семьи Даваналь?”, но он лишь сказал:

— Пожалуйста, мэм, не кладите трубку до приезда полицейских.

— Не могу. У меня полно дел, — после чего в телефонной трубке раздался щелчок и линия разъединилась.

В семь тридцать девять патрульная группа сто семьдесят четыре вышла на связь с диспетчерской.

— У нас тут стреляют. Соедините меня с отделом по расследованию убийств на первом тактическом, — потребовал патрульный.

— Ждите, соединяю.

Малколм Эйнсли сидел за своим столом, когда его портативная рация подала признаки жизни, и он выслушал диспетчера. Не отрываясь от бумаг, он повернулся к Хорхе:

— Займись этим ты.

— Слушаюсь, сержант, — Хорхе Родригес по своей рации сказал диспетчеру:

— Говорит “тринадцать-одиннадцать”, переключите “один-семь-четыре” на меня.

Через несколько секунд его соединили.

— “Один-семь-четыре”, говорит “тринадцать-одиннадцать”. Что случилось?

— “Тринадцать-одиннадцать”, у нас стрельба при невыясненных обстоятельствах. Возможно, вариант “тридцать один”. Авеню Брикелл, дом двадцать восемь ноль один.

Услышав этот адрес и код “тридцать один”, означавший убийство, Эйнсли вскинул голову. Потом отодвинул от себя бумаги, резко поднялся, с грохотом толкнув стул, и кивнул Хорхе. Тот понял его без слов и передал:

— Выезжаем к вам, “один-семь-четыре”. Обеспечьте неприкосновенность места преступления. Если необходимо, вызовите подмогу. — Выключив рацию, он спросил: