Когда обезьяны смываются, Мария Сибилла видит старую негритянку, Маму Като. Та принесла раковины каури и жуков в обмен на материю и лист пергамента. Мама Като бегает перед Марией Сибиллой взад и вперёд, выкрикивая непонятные голландке слова. Потом Мама Като прекращает шум и беготню, запрокидывает голову и кричит, как птица. На её голос слетаются туканы. Туканы летают над её головой, туканы в полёте, хлопают крыльями над Мамой Като.

Когда торговля заканчивается, старуха возвращается в джунгли, а туканы скрываются среди деревьев.

Но что-то ещё движется теперь, едва заметно, между деревьями.

Или это просто земля выходит из моря в джунгли. И колышутся ветви деревьев.

Что там, шаги? Кто-то прошёл? Когда Мама Като оставила её одну? Что-то хлещет по листьям в лесу.

Это зверь? Белый зверь на прогулке? Совершает дневной обход? Тяжёлое дыхание и сопение зверя.

А вдалеке хлопают бичи, бичи хлопают на тростниковых плантациях.

В тот вечер за ужином все собрались впятером. Как же привычен облик собравшихся. Блюда передают слева направо, как передавали всегда, со дня её приезда. И жильцы сидят, где сидели всегда, с самого начала. Говорят сегодня о звере, о случае на плантации Провиденция. С того нападения на женщину в Суримомбо только об этом и говорят. А Эстер Габай, хотя и боится, как бы такие разговоры не вызвали брожения среди рабов, не в силах направить беседу, поставить заслон потоку рассказов о звере.

— Так называемый зверь на поверку может оказаться обыкновенным уродом, — говорит доктор Петер Кольб, — вроде тех таинственных людей, эваипанома, которые рождаются без головы.

— Но эваипанома не настоящие, — говорит Эстер Габай.

Мотыльки прилетели и бьются в стекло, привлечённые горящими в столовой свечами, всё окно в мотыльках, каждый вечер с самого её приезда, природа словно хочет угодить ей своим ритуалом. Всё окно шевелится и пульсирует. Но посмотрите-ка, кто пожаловал сегодня. Паук, названный волком за свою привычку охотиться по-волчьи. Он выползает охотиться на то окно, к которому стремятся мотыльки, и они не в силах улететь, даже когда он выдаёт своё присутствие. Их удерживает свет, и они, распластав крылышки, прижавшись толстенькими тельцами и бородатыми головками к стеклу, висят на нём неподвижно. Этой ночью паук пирует.

То же потом, в гостиной, или в лаборатории, или в покоях, в спальне, где её со всех сторон окружает кокон москитной сетки, мягкой и шелковистой на ощупь.

Несмотря на все слои сетки, москиты с первых дней оставляют на её коже следы укусов.

Но кто приходит танцевать в часы, когда она ещё не ложится. Костлявый. Тонкий. Он тонкий. Как насекомое. Представьте.

Танцует, когда она ещё спит.

Если зверь позабавится с тобой, ты умрёшь, если зверь тронет твою женщину, у неё будут рождаться дети с головами крокодилов, если зверь тронет тебя, ты почувствуешь красную боль в чреслах. Вот что говорят индейцы. И африканцы повторяют то же самое. Индейцы и африканцы одного мнения о звере. Только голландцы твердят что-то другое.

Зверь не шутка. Зверь убивает. Ты знаешь зверя? Безголового зверя эваипаному? Как он живёт без головы? Как он тебя съест без головы? Это загадка. Это вопрос, на который нет ответа. Эваипанома живёт глубоко в джунглях. Но никто не может жить глубоко в джунглях. Только эваипанома, и африканцы, и индейцы, если они беглые. Когда они беглые, то похожи на собак, которые пытаются скрыться от хозяина. Они бегут от жалящего кнута. Женщины бегут тоже. Женщины бегут от кнута. И от того, что с ними делают. Столько раз, сколько пожелают. Хотя они не хотят. И они, как дикие собаки, эти женщины, сбегают в джунгли, куда голландский мужчина идёт за ними, но его съедают крокодилы. Но если он находит собаку, о, нет, о, нет. Если он находит собаку. В джунглях.

Зверь напал и заразил страхом воображение невольников, индейцев с бронзовыми лицами, гордых под ударами кнута, и африканцев, тоже гордых и бдительных.

Белые бьют рабов кнутами, им нет дела, что те ведут свой род от племенных вождей.

Внезапные набеги и захват пленников. Дух, тысячи раз низвергнутый, тысячи раз, скрежет зубов… горечь, горечь.

Но что такое зверь? Джинн демона, прячущегося под водопадами Пики Стон? Скалы высоки, и вода мчится.

Откуда он пришёл, этот зверь, откуда взялся? Разве может зверь появиться ниоткуда? Из ничего? Он должен откуда-то прийти.

Вот он, белый зверь: на плантации Кордова Якоб Кордова наказывает чёрного раба за то, что тот барабанил.

Но глубоко в джунглях, за Никерие, вдоль Сарамакки, за трясинами с крокодилами, в лесной чаще, переплетённой лианами, есть посёлки беглых рабов, там горят огни, там женщины варят на кострах еду у новых хижин, и голландцы не могут пройти туда, их не пускают лианы и крокодилы, и потому чёрные мужчины бьют, бьют и бьют в барабан.

Она заразилась малярией от москитов. Москиты заразили её малярией.

Малярия овладела ею, её глаза затуманились, закипели, её свалил жар, победил москит, и она опустела, её кости опустели, а кожа высохла, стала шершавой и горячей на ощупь, и влажно блестела в затемнённой комнате. Эстер Габай велела повесить на окна толстые тяжёлые шторы, которые не пускают внутрь солнечный свет. И в темноте кажется, будто Мария Сибилла светится, будто светится её кожа. Её губы распухли, надулись, высохли, и язык тоже раздулся и мешает во рту, в забытьи она бредит, но слов не разобрать, они отрывочны и бессвязны. Она бормочет что-то о тюльпане в Нидерландах, о двух речных свиньях, которые приближаются, и погружается в молчание.

Где ты, Мария Сибилла? Мари? Мари? С сильным голландским акцентом.

У неё тяжелеют ноги, замедляется пульс, тяжесть ползёт по ногам вверх.

Нечем дышать, тяжесть душит.

От лихорадки она побледнела, осунулась, губы стали сухими, запёкшимися, бескровными, а наполненный сыростью воздух, как губка, тянет из неё жидкость, по капле вытягивает воду из её тела.

Она там, где никто не живёт, она наполнена тем, что, как ей известно, не может служить пищей.

Впереди она видит ленивца, который в невообразимом блаженстве свисает с ветки в тени дерева мора.

И её сердце тяжело бьётся,

А дыхание учащается.

Она на Серро де ла Компана, на горе, называемой Колокольная, к югу от суринамской саванны.

Белые камни высятся на горе, валуны белеют, они видны отовсюду, они высятся на горе, где нет деревьев, только валуны, валуны до самых вершин.

Или она в кабинете отца, смотрит на стол для рисования, на натюрморт, приготовленный к рисованию.

Это раскрытая книга цветов.

Книга спящих насекомых

Мария. Мария Сибилла.

И она погружается, погружается в лихорадку, и глубже, в свои сны.

Суримомбо с раскинувшимися по покатым холмам полями сахарного тростника, и ломается стебель.