В третий раз я пришёл к Малышу Реду и начал жаловаться на то, что не знаю, куда двигаться дальше, и он поставил мне старый диск Вика Дикенсона, от которого у меня чуть крышу не сорвало. Это было как раз то, что мне надо, и он знал это! Он понял.

После того случая я стал засиживаться у него. Зима кончилась, но весна ещё не пришла. Когда я шёл по 9-й авеню, воздух был холодный и яркий. Малыш Ред будто не замечал, как выстыла его квартира, и я постепенно тоже об этом забыл. Солнечный свет обводил чёрные контуры предметов в его кухне и гостиной, потом тускнел и сменялся полной темнотой, и я иногда думал о звёздах над 55-й улицей, которых мы всё равно не смогли бы увидеть, даже если бы вышли наружу.

Обычно мы были одни. Он разговаривал со мной — он говорил. Иногда заходил кто-нибудь ещё, вставлял пару слов и снова оставлял нас одних.

Частенько его слова повисали в молчании, он вставал, шёл в кухню, приносил оттуда свежий хлеб и делил его со мной. Вкус у этого хлеба был чудесный, восхитительный. Ни разу с тех пор мне не удалось найти ничего подобного.

Пару раз вместо пива он наливал мне вина, и оно было бесподобно. У него был вкус солнца, света, льющегося в плодородную землю.

Однажды он спросил у меня, не знаю ли я женщину, которую зовут вроде как Симона Вей. Я ответил, что никогда о такой не слышал, и он сказал — всё в порядке, просто спросил. Позже он написал её имя на бумажке, и оказалось, что правильно В-е-й-л-ь, а не В-е-й. Кто эта женщина? Чем занимается? Я ничего о ней не узнал.

Через пару недель я отвык уходить домой: когда хотелось спать, я просто растягивался на полу и спал до тех пор, пока не просыпался снова. Малыш Ред почти всегда спал в своём кресле, и я, проснувшись, видел его запрокинутую голову, закрытые глаза, выражение лица самого спокойного человека в мире.

Он говорил со мной, но у меня не было ощущения, что он чему-то меня учит. Мы говорили о том и о сём, начинали и прерывались, днём и ночью, как заведено между друзьями, и всё казалось мне удобным, знакомым, таким, как должно быть.

Однажды утром он сказал мне, что я должен идти, пора. «Ты шутишь, — сказал я. — Всё же прекрасно. Мне ведь на самом-то деле не надо никуда уходить?»

«Ты должен идти», — сказал он. Я готов был упасть перед ним на колени и умолять, готов был схватить его за отвороты брюк и не отпускать, пока он не передумает.

Он вытолкал меня в подъезд и запер дверь. Выбора не было, пришлось идти. Спотыкаясь, я спустился по лестнице и вышел на улицу, вспоминая ночь, когда я видел, как мышь выбежала из его кухни, благословила его, назвав по имени, и получила ответное благословение. Прошагав три или четыре квартала по 8-й авеню, я понял, что никогда не вернусь обратно.

С самого начала я оказался там по ошибке — он принял меня по ошибке, моё место было не в той захламлённой квартире. Моё место могло быть где угодно — в тюремной камере, в пригородном доме, в спальне с безвкусными картинками на стенах, на скамейке метро, где угодно, но только не в той квартире.

Я часто пытаюсь вспомнить, что он мне говорил. Моё сердце бьётся чаще, горло сжимается, я вспоминаю отдельные слова, но откуда мне знать, те это слова или нет? Он уже не может мне подсказать.

Я думаю: между нами была какая-то любовь. Но как мог Малыш Ред любить меня? Он не мог, это немыслимо. И всё же, Р., одна крошечная, неуклюжая, напуганная частичка моего «я», запрятанная глубоко внутри, думает, не может не думать, что может быть, просто может быть, несмотря ни на что, он всё же меня любит.

Так скажи мне, старый друг, слышал ли ты когда-нибудь про Малыша Реда?

…Вечеринка подходила к концу. Угощение удалось на славу: и спиртное, и мясо на ребрышках, поджаренное на углях, и салат, и особый соус, который приготовила Мег. За стол они сели в пять. Теперь часы показывали полдевятого, уже темнело; при большом количестве гостей настоящее веселье в это время обычно и начинается. Но их было всего пятеро: литературный агент с женой, молодой, недавно прославившийся писатель, тоже с женой, и журнальный редактор, выглядевший гораздо старше своих шестидесяти с небольшим. Редактор пил только минеральную: в прошлом он лечился от алкоголизма, о чем рассказал писателю литагент. Однако все это осталось в прошлом, как, впрочем, и жена редактора, отчего их, собственно говоря, и было пятеро.

Когда на выходящий к озеру участок позади дома писателя опустилась темнота, вместо веселья их охватило какое-то серьезное настроение. Первый роман молодого писателя получил хорошие отзывы в прессе и разошелся большим числом экземпляров. Ему повезло, и, к чести его, надо сказать, он это понимал.

С раннего успеха молодого писателя разговор, приобретя странную, игриво-мрачную окраску, перешел на других писателей, которые заявляли о себе рано, но потом вдруг кончали жизнь самоубийством. Вспомнили Росса Локриджа, затем Тома Хагена. Жена литературного агента упомянула Сильвию Платт и Анну Секстон, после чего молодой писатель заметил, что не считает Платт интересным автором: она покончила с собой не из-за успеха, а скорее наоборот приобрела известность после самоубийства. Агент улыбнулся.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попросила жена молодого писателя, немного нервничая.

— А что вы думаете о безумии? — игнорируя ее, спросил агент. — Бывали среди писателей и такие, кто сходил с ума от успеха. — Голосом и манерами он немного напоминал актера, продолжающего играть свою роль вне сцены.

Жена писателя собралась снова перевести разговор в другое русло: она знала, что ее мужа интересуют подобные темы, и не только потому, что ему доставляло удовольствие говорить об этом в шутливом тоне. Напротив, он слишком много думал о таких вещах и от этого, может быть, пытался шутить. Но тут заговорил редактор, и сказанное им показалось ей таким странным, что она забыла про свой невысказанный протест.

— Безумие — это гибкая пуля.

Жена агента взглянула на редактора удивленно. Молодой писатель в задумчивости наклонился чуть вперед.

— Что-то знакомое… — произнес он.

— Конечно, — сказал редактор. — Эта фраза, вернее, образ «гибкой пули», взят у Марианны Мур. Она воспользовалась им, описывая какую-то машину. Но мне всегда казалось, что он очень хорошо отражает состояние безумия. Это нечто вроде интеллектуального самоубийства. По-моему, и врачи теперь утверждают, что единственное истинное определение смерти — это смерть разума. А безумие — это гибкая пуля, попадающая в мозг.

Жена писателя поднялась из кресла:

— Кто-нибудь хочет выпить?

Желающих не нашлось.

— Ну, тогда я хочу, раз уж мы собираемся говорить на эту тему, — сказала она и отправилась смешивать себе новую порцию коктейля.

— Как-то, когда я работал в «Логансе», — сказал редактор, — я получил рассказ. Сейчас, конечно, «Логанс» там же, где «Кольерс» и «Сатердей ивнинг пост», но мы протянули дольше их обоих. — В его голосе послышались нотки гордости.