Попили с ним кофе по-турецки, посовещались.

Двадцать восьмая минута. Выношу решение: со стороны нападающего было нападение носом на вратаря. Удар от ворот. Теперь моя совесть чиста перед обеими командами. Не забыть бы только сделать замечание кому-нибудь из бухарцев для полного равновесия…»

– О сын шелудивой стрекозы! – возопил эмир. – И ты, Рамсей, ещё советовал нам подарить этому мерзавцу майку!

– Я?! – изумился тренер.

– Молчи и соглашайся, – шепнул Шахерезад, наступив ему на ногу.

– Да-да, – настаивал эмир, – ты слишком щедр за чужой счёт! Даже если бы этот презренный судья лежал голым на погребальных носилках, мы не дали бы и грязной тряпки, чтобы прикрыть его наготу. И не вздумай уговаривать нас изменить своё решение. А ты, Шахерезад, продолжи чтение. Мы хотим знать, как далеко зашёл в своих гнусностях этот нечестивец.

Летописец поклонился и снова принялся за письмо.

– «Тридцать четвёртая минута. Кто-то из ширазских футболистов безо всякого стеснения подставил ножку нападающему противника и вдобавок толкнул его в спину. Однако, видит аллах, наказать грубияна не могу: у меня на очереди штрафной в другую сторону. Смотрю на помощника. Он ковыряет флажком в ухе. Да пройдёт через него флажок насквозь и выйдет через пятку, от такого помощника помощи не дождёшься! Подаю футболистам знак рукой: „Играйте, играйте, не останавливайтесь, ничего не было…“

Тридцать девятая минута. Нападающий, которому дали подножку, всё ещё лежит. Видно, ему крепко досталось. Стараюсь делать вид, что не замечаю его, однако уже начинаю беспокоиться. Уж не в раю ли он?

Сорок четвёртая минута. Слава аллаху! Он не пустил в рай этого нападающего. Бухарец встал и поплёлся к воротам. На всякий случай я насмешливо похлопал его по плечу: ах ты, притворщик!

Сорок пятая минута. Первый тайм закончился. Пока держусь на нулях. Всемилостивейшая судьба, помоги мне дотянуть так же до конца, чтоб ни вашим, ни нашим. Какой дивный счёт: ноль-ноль! Он прекрасен, как деяния Магомета или как шашлык из молодого барашка, или как то и другое, вместе взятое…»

– Бесстыдство этого пройдохи не имеет границ! – снова не выдержал эмир. – Пожалуй, мы не только не дадим ему нашей майки, но изымем у него его собственную. Заканчивай скорее, Шахерезад, нам надоело слушать эти мерзости! Переходи сразу к последним минутам.

– «Семьдесят восьмая минута. Защитник Шираза опять сбивает на землю того нападающего, который пострадал от него в первой половине игры. О сын грубияна, зачем понадобилось ему столь неприкрыто нарушать правила в своей вратарской площади?!

Опять иду к помощнику. Выпили с ним валерьяновой настойки, посоветовались. Подходим оба к пришибленному игроку, берём его за руки, за ноги (чтоб они у него отвалились, дабы противник не смог больше по ним попасть!), выносим тело за пределы штрафной площади и опускаем на траву. С этого места назначаю свободный удар в сторону ворот (прямой не идёт).

Восемьдесят вторая минута. На последних минутах следует быть особенно внимательным, чтобы мяч как-нибудь не залетел в ворота. Никаких штрафных, да поразит их шайтан икотой! Бухарский игрок бодает противника головой. Я делаю рукой: „Играйте!“

Восемьдесят пятая минута. Защитник бьёт нападающего ногой. Я делаю рукой.

Восемьдесят девятая минута. Защитник – рукой! И я рукой!

Девяносто минут. Слава аллаху! Ноль-ноль! Вытянул! Продержался! А ну-ка, кто меня теперь упрекнёт в пристрастии к какой-нибудь одной команде? Справедливость прежде всего!

…Вот такая моя служба, брат Юсуф. А ты позавидовал моей лёгкой и безбедной жизни. Нет, милый брат, клянусь оглавлением корана, совсем не просто судить так, чтобы никому не было обидно! Я полагаю, ты теперь и сам убедился, что, невзирая на всю беготню, здоровье на этом деле испортить очень легко.

На этом прощаюсь с тобой, любезный моему сердцу Юсуф.

Твой двоюродный брат Зейнаддин, да укрепит аллах его нервную систему!»

– Всё? – спросил эмир зловещим тоном.

– Всё, о сосуд величия, – сказал летописец.

– Ты не знаешь, у Перман-Ашира ещё осталась отравленная халва? – как бы между прочим поинтересовался сосуд величия.

– О да, владыка, осталась в таком количестве, что ею можно умертвить стадо слонов.

– Скормите её всю этому судье, пока он не успел уехать, – приказал эмир. – Ты слышишь, Шахерезад, всю! Чтоб ни крошки не осталось! Мы лично проверим. Больше он никогда не будет писать писем своим родственникам! А теперь уходите все. Мы хотим спать!

И, не дожидаясь, пока гости удалятся, эмир задул свечи и забрался в постель.

Наутро Берёзкин проснулся от нестерпимого зуда в ноге. Он протёр глаза и от изумления чуть не подавился собственным языком. Перед тренером стоял какой-то бородатый тип и обнажённым палашом старательно щекотал ему пятки, прикусив от усердия кончик языка.

– Что… что вы делаете? – заикаясь пробормотал Валерий Макарович. – Кто вы такой?

– Странно, что ты не узнал этого человека, почтеннейший Рамсей…

Берёзкин повернул голову и увидел Шахерезада.

– Странно, – повторил летописец, – что ты не узнал сиятельного Рахимбека, визиря по организационным вопросам. Ведь вы, кажется, довольно близко знакомы?

– Мир тебе, досточтимый Рамсей, – приветливо поздоровался старый приятель Валерия Макаровича, убирая палаш в ножны. – Мы никак не могли добудиться тебя, пока не прибегли к старому, испытанному способу. Однако собирайся скорее, сейчас не время для бесед. К нам прибыла комиссия!

– Какая комиссия, откуда? – не понял тренер.

– От эмирского дядюшки, – терпеливо принялся разъяснять Шахерезад. – У пресветлого эмира есть в Самарканде престарелый дядюшка, от которого наш владыка со дня на день ждёт богатого наследства. Но, увы, сей высокочтимый родственник, да пошли ему аллах расторопного ишака для поездки на тот свет, сей родственник весьма скуп и подозрителен. Ему не по нраву чрезмерная щедрость нашего повелителя по отношению к своим придворным. Этот многоуважаемый старый верблюд опасается, что повелитель правоверных окружил себя ворами и бездельниками, способными за несколько дней промотать любое наследство.

И вот он вздумал прислать в Благородную Бухару комиссию по определению соответствия дворцового персонала занимаемой должности!

– И как раз сегодня, – перебил летописца Рахимбек, – эта комиссия, да разрастутся у её членов волосы в носу, чтобы этим ретивым проверяльщикам нечем стало дышать, как раз сегодня эта нечестивая комиссия хочет познакомиться с деятельностью главного судьи. А поскольку эту должность занимаешь ты, о долгоспящий Рамсей, то поторопись приступить к исполнению своих обязанностей.

– А что я должен делать? – испуганно спросил Берёзкин.

– Ничего особенного! – махнул рукой визирь по оргвопросам. – Ты будешь разрешать тяжбы между жителями города, определять виновных, выносить решения. Не беспокойся, это не требует большого ума! Ты справишься!

– Но ведь я в этом ничего не смыслю! Я даже не знаком с вашими законами!

– С ними никто не знаком, – нетерпеливо возразил Рахимбек, – потому что их у нас нет. Как решит главный судья, так и будет.

– Но я никогда…

– Перестань выдаивать молоко возражений из козы твоего упрямства! – рассердился визирь. – Одевайся скорей. Жители уже собрались на площади и с нетерпением ожидают тебя.

Валерий Макарович вздохнул и принялся одеваться.

– О высокосиятельный Рахимбек, – робко вставил молчавший до сих пор Есаулов. – А другие должности… Их тоже будут проверять?

– Конечно, – сказал визирь. – Комиссия будет работать целую неделю. Однако готов ли ты, медлительнейший Рамсей?

– Готов, – кивнул тренер.

Они вышли во двор, миновали ворота и оказались на большой площади. Народу здесь было не меньше, чем на стадионе. Все ждали главного судью. Стражники помогли Берёзкину взобраться на специальное возвышение, и суд начался.

Вперёд выступил толстый человек с маслеными глазками. В руках он держал рваный мужской носок. Человек степенно поклонился Валерию Макаровичу и принялся излагать свое дело.