Прошла неделя, другая, и все было забыто. О последней истории и помину не было. Все пошло по-старому, только Варя за последние дни так сдружилась с Таней Гроневой и Зоей Горошаниной, что ни на кого более не обращала внимания.

Три девочки почти не расставались. Они помогали друг другу во всем: делились гостинцами, перьями, линовали друг другу тетради, во время рекреаций вместе гуляли, по вечерам вместе готовили уроки и спрашивали их друг у друга. В особенности Таня пришлась Варе по душе; Зою Горошанину она тоже полюбила, как друга.

Бунина после полученного от начальницы и инспектрисы внушения стала совсем другой. Она мало покрикивала; особенно ласково обращалась с некоторыми из воспитанниц; безо всякого внимания, равнодушно смотрела на других и с полным пренебрежением относилась к Варе Солнцевой.

Уже несколько дней кряду стояла ясная, морозная погода. Снег в саду и на дворе лежал такой чистый, белый, блестящий. Средняя аллея в саду была так хорошо расчищена и посыпана песком. Мостки были уже настланы. Все так и манило на прогулку, и воспитанницы с нетерпением ожидали разрешения выйти подышать свежим воздухом.

— Сегодня нас поведут гулять! — сказал кто-то за столом старших.

Менее чем через минуту это известие облетело все столы.

— Гулять! Гулять! Вот прелесть-то! Слава Богу! — слышалось отовсюду.

— Правда, что нас поведут? — спрашивали у классных дам и пепиньерок не особенно доверчивые и, получив подтверждение, присоединяли свои восторги к громким возгласам остальных.

Воспитанницы спешили с обедом, а после обеда все шли особенно торопливо, и никто не обращал внимания на то, что линия, обычно прямая, тянущаяся как по ниточке, на этот раз изгибалась самыми затейливыми зигзагами.

— По номерам, по номерам подходить! Не толпиться! Пятнадцатый номер! Кто пятнадцатый? Да поторопитесь немножко! А вы куда? Не успеете, что ли? — слышится в одном конце, у одного из длинных ясеневых шкафов.

— Кто кашляет — остается! — кричит классная дама, отмахиваясь от нескольких девочек, осаждающих ее. — Нет, нет, и ты не идешь! Как сироп принимать, ты кашляешь; а гулять идти, нет. Прошу покорно, без отговорок. И ты тоже, и не проси, остаешься, остаешься! Одна из вас должна остаться с больными, — обращается она к пепиньеркам.

Воспитанницы суетятся, как пчелы в улье. Здесь им раздают салопы, там шапочки, сапоги. Они одеваются, помогают менее ловким, и через четверть часа все чинно, по классам, парами уже выходят с маленького подъезда во двор, оттуда по мосткам на садовую площадку и по аллее — опять на площадку, опять по аллее, идут скоро-скоро, точно бегут.

Через полчаса, освеженные, разрумяненные, веселые воспитанницы возвращаются в комнаты, живо сбрасывают у шкафов свои байковые салопы, тотчас же убираемые и развешиваемые дортуарными горничными в шкафы по номерам, сдают шапочки и сапоги и вбегают в залу, принося с собой запах холода и свежести. В этот день чинной прогулки не получается.

— Двигайтесь, двигайтесь! Маленькие, бегать! Согреваться! — покрикивают дамы.

В зале происходит что-то необычайное. Говор, крик, шум, смех, взвизгивания. Маленькие догоняют друг друга, средние топчутся на одном месте, делая вид, что тоже бегают, старшие ходят очень быстро по двое и по трое взад и вперед.

В одном углу собралась кучка любопытных. Все они обступили кого-то, и каждую секунду раздаются громкие восклицания.

— Ах, душка! Прелесть! Смотрите, вот эти бутоны! А незабудочки! Живые! Сорвать хочется! Нет, вот это смотри!

— Глашенька! Ангел! Вот золотые руки! Сколько времени вы это вышивали? — спрашивает вдруг кто-то.

— Два года, — отвечает самодовольно девушка, держа за два конца работу, которая вызывает восторг всех собравшихся.

— Два года — и ни единого пятнышка, ни пылинки… Удивительно!

— Удивительно! — передразнивает девушка, придерживающая два другие конца. — Нет ничего удивительного. Глашенька берегла ее больше, чем себя!

И обе девушки, тщательно накладывая большие листы тонкой, мягкой бумаги, аккуратно складывают работу.

— А бахрома, посмотрите, что за чудо! Я никак не ожидала, чтобы так хорошо вышло. Эти звездочки в сетке как артистически сработаны! Без лести, чудо! И сколько терпения! Египетская работа!

Глашенька Бунина с гордостью посматривает на восхищенную толпу.

— Что тут такое? Mes cheres [97], на что вы смотрите? — спрашивает подошедшая Вера Сергеевна.

— Бунина закончила свой платок. Восхитительно?

— Чудо! Прелесть! — затараторили со всех концов.

— Глашенька, похвастайте, душа моя.

Бунина, делая вид, что с неохотой исполняет просьбу запоздавшей зрительницы, разворачивает и раскладывает платок.

Опять ахи, охи. Восторгам нет конца. Вера Сергеевна тоже щедро расточает похвалы.

Насладившись еще раз своим успехом, Бунина наконец решительно сворачивает платок, переложив его бумагой, расправляет бахрому, прячет платок в чехол, тщательно завязывает целым десятком тесемочек и тогда уже укладывает в рабочую корзиночку, стоящую на скамейке у окна.

Через несколько минут громкий звон, и вслед за ним покрикивание и похлопывание в ладоши дают знать об окончании рекреации.

— En classes, mesdames, en classes! Depechez-vous! [98] — раздаются со всех сторон громкие возгласы, перекрывающие на секунду детские голоса.

Разбегавшиеся дети останавливаются. Смех и крики прекращаются. Воспитанницы, обтягивая передники и съехавшие на сторону пелеринки, живо подсовывая под рукава свалившиеся рукавчики и оправляя волосы, бегут к своим местам.

Некоторые наперегонки бросаются в угол залы, где уже толпятся и теснятся ранее прибежавшие, и роются в кучке сваленных вместе на скамейке книг, платков, начатого вязания с большими клубками ниток и отыскивают принадлежащие им вещи.

Через пять минут все в порядке, все на местах, хотя многие стоят с раскрасневшимися лицами, блестящими глазами и учащенным дыханием.

Проходя с классом мимо скамейки, на которой стоит рабочая корзиночка, Бунина машинально, не глядя, протягивает руку, берется за ручку корзиночки, поднимает ее, и вдруг ее глаза останавливаются, расширяются, лицо изображает удивление. Она быстрым движением руки откидывает крышку — корзиночка пуста.

— Как это неприлично! Взять, не спросясь. Еще изомнут, запачкают! Кто это? — говорит она вслух. — Противные!

Она ведет свой класс, как-то особенно крепко ступая ногами и потряхивая корпусом, лицо ее дышит досадой, зеленовато-серые, на выкате, глаза, расширенные ноздри и учащенное дыхание ясно говорят о ее раздражении. Проходя по классам старших, она ищет глазами, не попадется ли ей нарушительница приличия и ее спокойствия, но нигде ничего не видит. «Кто бы это был? — думает она. — Задам же я ей! Бессовестные!»

— Preparez vos cahiers! Нюта, voici la clef! Mets tout en ordre! [99] — говорит она, поспешно выходя из класса.

Досада на того, кто взял ее работу, и страх, что теперь, когда она ради такого крайнего случая оставила детей одних, в класс зайдет мадам Адлер и ей достанется, борются в ней.

— Уж отделаю же я ее! — шепчет она про себя. — Mesdames, кто взял мою работу? — спрашивает она не то сердитым, не то взволнованным голосом, входя в ближайший класс и окидывая взором всех сидящих на скамейках воспитанниц.

Воспитанницы переглядываются удивленно и в один голос отвечают:

— Мы не брали!

Бунина бежит в следующий класс, ответ тот же. Щеки ее бледнеют, глаза наполняются слезами, губы дрожат. В последнем классе ей отвечают то же.

Она на минуту останавливается, берется руками за лоб, как бы для того, чтобы собраться с мыслями… В эту минуту отворяется дверь, воспитанницы приподнимаются со своих мест, делают реверансы и садятся.

Бунина слышит движение воспитанниц, приходит в себя, поднимает голову, — учитель уже сидит у кафедры. Нагнув голову и запустив в длинные черные волосы все пять пальцев одной руки, он другой намечает что-то карандашом в открытом перед ним журнале. Бунина испуганно взглядывает в сторону и, увидев пристально смотрящую на нее классную даму, подходит к ней.