Варя подошла и остановилась перед мадам Якуниной.

Елена Антоновна опустила глаза на стоявшую перед ней девочку со свежим, еще влажным лицом и с прилипшими ко лбу и вискам темными волосами и подумала: «Нет, не она».

— Не знаешь ли ты, кто взял работу мадемуазель Буниной? — спросила она прямо.

— Не знаю! — ответила Варя, тряхнув головой и глядя ей в лицо.

— Ce n’est pas celle la. J’en suis sure [106], — сказала Елена Антоновна в сторону Веры Сергеевны, стараясь говорить очень тихо.

Варя скорее поняла, нежели услышала ее слова. Глаза ее сверкнули весельем.

— Послушай, Солнцева, — наклонилась к девочке Вера Сергеевна, — что несла ты под платком сегодня после гуляния?

— Когда я несла? Где? — спросила Варя, нахмурив брови.

— Где? Ты сама знаешь. Я тебя видела. Не запирайся! — сказала Вера Сергеевна, пристально глядя на Варю. — Лучше теперь сознайся, хуже ведь будет.

— Это неправда! Вы меня не могли видеть! Я никуда не ходила.

— Я тебя видела вот с этой девочкой, — сказала Вера Сергеевна, показав рукой на Таню. — Какая-то из вас несла что-то под платком.

— Неправда! — повторила Варя, обернувшись к Тане.

Таня, побледневшая как полотно, стояла, не поднимая глаз.

Вера Сергеевна переглянулась с Еленой Антоновной. Все дети замерли на своих местах.

— Что же ты молчишь? Куда вы шли?

— Это неправда! Я никуда не ходила! — повторила Варя. — Вы нигде не могли меня видеть.

— Я тебя видела вместе с ней, — повторила Вера Сергеевна. — Вы несли…

— Где несли? — спросила вдруг Таня, подняв свои черные, как угли, глаза на Веру Сергеевну. В лице и губах ее не было ни кровинки.

— В коридоре, наверху, после гуляния.

— Стыдно вам лгать! А еще классная дама! — сказала девочка, вдруг сверкнув глазами, но тотчас же сделала презрительную мину и спокойно продолжила: — Спросите всех, после гуляния мы бегали по зале все время, до звонка. Я два раза чуть с ног не сбила Марью Григорьевну. Она может это подтвердить!

— Как смеешь ты так дерзко отвечать старшим? — Елена Антоновна положила руку на плечо девочки.

— Нехорошо, когда старшие врут, — вдруг вступилась Варя.

— Потише! — сказала Вера Сергеевна, нагнувшись к Варе. — Что, тебе хочется, чтобы я maman пожаловалась? Тебе, верно, мало досталось, еще хочется? Дерзкая!

— Я сама maman пожалуюсь, вы не смеете на меня выдумывать. Вы, может быть, сами несли! — заговорила Варя, выходя из себя. — Несла-а-а! — повторила она, передразнив Веру Сергеевну. — Ничего я не несла…

И Варя вдруг заплакала. Таня тоже стала всхлипывать, закрыв лицо руками.

Елена Антоновна хмуро посмотрела на Веру Сергеевну. И лицо, и вся фигура ее выражали упрек: «Что я вам говорила? Конечно, не они. Напрасно затеяли все это!»

Она нагнулась и, отнимая руки Тани от лица, стала говорить успокаивающим голосом:

— Ну чего… Чего плакать? Перестаньте. Никто и не говорит, что это вы, никто и не думает, вас только спрашивают, обидного тут ничего нет. Всех спрашивали, даже больших…

Марина Федоровна, узнав о дознании, произведенном Верой Сергеевной, только пожала плечами и махнула рукой.

Так все и кончилось, и об участи платка так никто ничего и не узнал.

Только недели через две Варя как-то сидела в классе сестры. День был воскресный, и потому классы и коридоры были оживлены более обычного. То и дело слышались за дверьми чьи-то пробегавшие или проходившие шаги, веселые или серьезные голоса; вдруг послышался отдаленный шум. Одна из девочек, которой не сиделось на месте, подбежала к двери, высунула голову, но, не удовольствовавшись этим, вышла. Через минуту она вернулась бегом и впопыхах сказала:

— Кажется, платок Буниной нашелся!

Варя подняла голову. Все лицо ее смеялось.

— Нет, он уж давно тю-тю! — сказала она. — Не найдется.

— А ты откуда знаешь? — сердито одернула сестру Катя.

— Знаю!

И, вдруг переменив тон, Варя сказала:

— Тогда не нашли, так где уж теперь-то…

Наступило Рождество Христово. Праздник этот, составлявший обычно целую эпоху в жизни воспитанниц, пришел и прошел в этом году незаметно, оставив в душах и взрослых, и маленьких воспитанниц тяжелое, грустное чувство.

— Первый раз, — говорилось и повторялось на все лады, — первый раз с основания института на Рождество не было ни елки, ни танцев, ни других развлечений…

За несколько дней до праздника было много толков о прошлогодних увеселениях, о поздравлениях и посещениях, о подарках, сделанных и полученных воспитанницами, и никому в голову не приходило, что в текущем году этот великий праздник отметит себя в их сердцах таким полным разочарованием.

Канун Рождества Христова, в прежние годы полный хлопот, суеты, беготни, секретничанья, шептания своих и случайно узнанных чужих тайн, прошел как совершенно обыкновенный день. В классах не появилась мадам Адлер с веселым видом, не посылались к ней лучшие по поведению и учению из каждого класса девочки, которые и в этом году в глубине сердец твердо надеялись, что их классная дама вот-вот скажет им: «Montez vite pour changer les tabliers, les pelerines et les manches, vous allez chez maman» [107].

В маленьких классах дети не твердили поздравительных стихов, не переписывали их дрожащими руками на большие листы почтовой бумаги с вычурными гирляндами из цветов и амуров. Не было покрикивания пепиньерок: «Ну, куда вытянула, ах, Господи! Испортишь только! Разве не видишь, где намечено? Круглее, да круглее, тебе говорят! Нажми, отпусти!» — которые так страшны и так приятны одновременно. В этот год не было ничего праздничного, кроме всенощной [108], от которой воспитанниц провели прямо в столовую к перловому супу и ячневой каше, «самому противному ужину», по мнению большей части воспитанниц.

— Будут пускать родителей? — спрашивали озадаченные необыкновенной будничностью обстановки воспитанницы.

— Еще бы! Как всегда, конечно. Классов не будет, и два дня будут родителей принимать, ведь вы не наказаны, — отвечали классные дамы.

И действительно, родителей, как всегда, принимали с двенадцати до двух часов, но все было как-то не радостно, не празднично, во всем чувствовалось стеснение, и родители, вместо ожидавшихся восторгов, целого короба рассказов, смеха и анекдотов, выслушивали рассказанную шепотом, с оглядкой на соседок и на проходившую дежурную даму, грустную повесть о том, что maman недовольна всеми классами и не показывается вовсе, а мадам Адлер с последней истории ни с кем не говорит; что в этом году, «кажется», не будет елки, ничего-ничего не будет, потому что этот год, как нарочно, в каждом классе была какая-нибудь «история». Начинались рассказы об «этих историях» со всеми подробностями. Родители выслушивали все и уходили, тоже огорченные огорчением своих детей.

— Когда мы в Новый Год будем поздравлять maman, — решили старшие, — надо непременно просить, чтобы она простила и забыла все.

И воспитанницы стали ждать Нового Года. Рождественская неделя тянулась без конца.

— Уж, право, хоть бы классы скорее, — говорили воспитанницы, не зная, чем бы занять себя, как бы развлечься.

Накануне Нового Года, однако, все приободрились и с утра ждали чего-то, какой-то перемены. Во всех классах много рассуждали о том, что надо будет сказать и как ответить на такой-то вопрос maman или на такое-то замечание мадам Адлер.

Наступил вечер, раздался звонок к ужину, но мадам Адлер не показывалась. Все повесили головы.

В Новый Год раздали, как всегда, и новые платья, и тонкие праздничные передники. Воспитанницы оделись, поздравили своих дам, пошли на молитву, оттуда по классам.

— В котором же часу мы будем поздравлять maman? — спрашивали дам воспитанницы.