В субботу утром все ученики собрались в спортивном зале. Мне пришлось сидеть одной в углу, а все остальные дети построились парами и репетировали, как они пойдут на похороны. Мои родители тоже пойдут на кладбище, хотя господин Клейнерц нарочно пригласил их в гости, чтобы помешать этому. Если сказать им, что из всех детей на похороны не разрешили идти мне одной, мама станет плакать и потеряет всякую веру в меня.

В каждой шеренге должно было идти по четыре ученика. Но в хвосте оказалось трое лишних. Тогда фрейлейн Кноль подошла ко мне и, хитро улыбаясь, сказала, что готова меня простить, если я искренне раскаиваюсь и в присутствии детей дам обещание исправиться. И еще она сказала, что тогда мне разрешат пойти вместе со всеми и Траутхен Мейзер даст мне руку. Но я ни за что по своей воле не подала бы руки такой противной девочке, как Траутхен, чтобы несколько часов подряд шагать с ней рядом. К тому же Траутхен Мейзер вовсе и не собиралась давать мне руку, а две другие девочки из последней шеренги, где не хватало четвертого человека, и вовсе испугались, что им придется идти рядом со мной. А фрейлейн Кноль хотела простить меня только потому, что в шеренге не хватало одного ребенка. Ей вовсе не хотелось быть по-настоящему доброй, никто не хотел быть со мной добрым. Тогда я вспомнила совет господина Клейнерца и сказала фрейлейн Кноль, что не желаю оставаться в дураках и теперь сама не хочу идти вместе со всеми.

Я ушла из дому в белом платье с черным бантом. Тетя Милли сказала: «У ребенка прямо-таки трогательный вид». Я притворилась, будто иду в школу для участия в похоронном шествии, а сама стала бегать взад и вперед по бульвару и ужасно замерзла. Издали мне было видно, как мои родители стояли у Мела-тенского кладбища, ожидая процессию. Народу было много. Я стала медленно подкрадываться к ним. Подошла процессия. Лошади были совсем черные, а музыка звучала медленно и грустно; воздух был похож на траурную вуаль, и все мужчины сняли шляпы. У меня от волнения забилось сердце. Я все ближе подходила к родителям и к тете Милли. У всех детей в руках были белые розы. Многие женщины плакали, и я слышала, как тетя Милли всхлипнула и сказала: «До чего же трогательно! Какие замечательные похороны!»– и встала на цыпочки. На свадьбах она делает точно так же.

Моя мама все время только и повторяла: «Но где же наш ребенок?» Под мышкой она держала мое пальто. Она искала меня глазами и ничем другим не интересовалась. Она хотела найти меня и дать мне пальто, чтобы я не замерзла и не простудилась. Тут я не выдержала, расплакалась и окликнула ее. Она очень испугалась. Я рассказала ей все, рассказала, что я кощунствовала перед лицом смерти, и обещала исправиться.

Вечером пришел господин Клейнерц и принес мне большую грушу. Но я ее не съела, а подарила маме, а она разделила ее пополам: половину мне, половину себе. Мне пришлось дать кусочек тете Милли, но я сделала это только для мамы – ведь тетя Милли сказала, что я опозорила всю семью. Мама погладила меня по голове. Это меня немного удивило, так как обычно она, к сожалению, всегда заодно с учительницами и вместе с ними нападает на меня.

А потом я составила завещание на тот случай, если умру. Господин Клейнерц помогал мне. Новые коконы, которые я выведу, я завещаю своей матери и категорически запрещаю фрейлейн Кноль, Траутхен Мейзер и Минхен Ленц присутствовать на моих похоронах.

Вчера вечером я никак не могла заснуть, потому что должна была придумать кровавую месть для фрау Мейзер, которую мы зовем ядовитой каракатицей. Вообще я по утрам всегда очень хочу спать и поэтому медленно одеваюсь, а когда иду в ванную, открываю там кран, чтобы бежала вода и все бы думали, что я моюсь. А я в это время сажусь на край ванны, чтобы еще немножко поспать. Поэтому я часто опаздываю в школу. Хенсхен Лаке тоже говорит, что несправедливо впрягать детей в быстро несущуюся колесницу времени,– он это вычитал из взрослых книг. А господин Клейнерц, наш сосед, сказал моему отцу, что за всякую работу надо платить, что он это сумеет доказать своему директору и что он не настолько глуп, чтобы работать бесплатно. Но мы, дети, должны работать бесплатно и никогда даже благодарности не получаем. Одни только неприятности. Правда, Минхен Ленц и Траутхен Мейзер иногда получают похвальные листы за прилежание, на них нарисованы божья матерь и младенец Христос. Мне еще ни разу не дали такого листа. Но мне куда больше нравятся переводные картинки и китайские волшебные цветы. Я люблю сидеть вдвоем с мамой, люблю, когда на ней надета синяя бархатная кофточка. Электрическая лампа жужжит, как сверчок, в комнате пахнет теплом, мы с ней совсем одни и опускаем китайские волшебные цветы в миску с водой. Сначала они маленькие и скрюченные, а потом становятся все больше, окрашиваются на наших глазах в разные цвета и распускаются. Я тогда такая счастливая, что даже не могу говорить,– мне хочется плакать и никогда больше никому не приносить огорчений. Иногда мы опускаем в миску скорлупки грецких орехов с маленькими свечками. Они плавают, как лодки на бушующем море. Они направляются к далеким островам, а я охраняю их огоньки и командую ими.

Мы не могли принять Минхен Ленц и Траутхен Мейзер в шайку неистовых бандитов, потому что они кричат, когда им за шиворот суют мокриц, собранных в подвале, а мы не можем принимать тех, кто не выдерживает испытания,– ведь мы должны быть сильными и бороться за все хорошее и справедливое.

Когда я проходила испытание, я проглотила по частям довольно большой кусок дождевого червя, а потом, как фокусник в цирке, выплюнула его обратно, и еще подкралась к тыкве в огороде самого полицейского комиссара и утащила ее. Теперь я стала «наперсником» – это главный после самого главного, а самый главный у нас Хенсхен Лаке, он вице-король. Все это Хенсхен Лаке узнал из книг. После наперсника идет секретарь – Отхен Вебер. Кроме того, у нас есть еще идолы и фетиш. Все это мальчишки, которые на год младше нас; всего четыре идола и один фетиш. Мы могли бы еще набрать и простых солдат, но тогда все они захотели бы сразу стать офицерами или получить какое-нибудь повышение в должности, а повышать их нельзя, потому что в нашей пещере в городском парке места хватает только для трех главных, и то для третьего только наполовину. Из-за этого нам то и дело приходится посылать куда-нибудь идолов и фетиша и придумывать для них какие-нибудь задания. Нам очень трудно находить для них все время что-нибудь новое, и поэтому они нам иногда, по правде говоря, надоедают. Все же они нам нужны, потому что без них нам трем некем будет командовать и мы не будем главными.

Я ни за что не хотела бы стать генералом, потому что у генерала тысячи солдат и я не знала бы, что мне, генералу, делать с ними с утра до вечера. Может быть, генералы тоже не знают и поэтому разрешают их убивать. Господин Клейнерц говорит, что генералы всегда хотят войны, и, только когда война проиграна, они вспоминают о мире, уходят на покой и выращивают розы.

В нашем доме, внизу, живет генерал. Его почти никогда не видно, и я знакома только с его деревянной ногой. Эта нога – в ботинке и обшита материей. Когда я утром иду в школу, около двери иногда стоит денщик генерала и чистит эту ногу щеткой. Я немножко побаиваюсь генеральской ноги и никогда не решаюсь как следует разглядеть ее, но мне хочется хотя бы разочек потрогать ее рукой. У моих кукол часто отваливаются ноги, но тогда они висят на резинке. А у генералов все совсем по-другому.

Когда я сидела в нашей пещере, я не раз подумывала о том, что лучше быть фетишем, но тогда Хенсхен Лаке стал бы презирать меня, и я не могла бы находиться в пещере и отдавать приказания. Иногда мне все же надоедает сидеть на холодных, голых камнях.

Когда идолы и фетиш возвращаются из похода, Хенсхен Лаке глухим голосом приказывает им: «Идолы и фетиши, поклонитесь камням нашей крепости!» И они кланяются. «Что заметил ваш зоркий глаз?» – спрашивает вице-король. Тогда они рассказывают о том, что видели. Они должны непременно говорить все вместе, потому что это греческий хор. Я всегда была против греческого хора, и именно он-то и погубил нас.