«…Голова Фигаро безжизненно свешивалась с сильных рук парня. Мне показалось, перебинтовали половину пса, и выглядело это печально. Но ветеринар, молодой парень в тёмно-синей униформе, что вышел вслед за ними, улыбался. Это обнадёживало. А ещё, как выяснилось, он сносно говорил по-английски.

— Сеньора, — поздоровался он кивком. — Кости не повреждены. Сильный ушиб. Думаю, Фигаро поправится.

— Мне так жаль. Пожалуйста, скажите хозяину, что я очень сожалею о случившимся. Я даже не поняла, как это получилось. Я не знала, не видела, что там собака. Это меня не оправдывает, но, клянусь, я нечаянно.

Моя взволнованная речь, видимо, не вся была ему понята. Но, повторяющееся в каждом предложении «сорри» и прижатые к груди руки, в моей искренности убедили обоих.

Хозяин собаки что-то бегло ответил, потом они что-то обсудили между собой, заставляя меня вращать головой как флюгер, переводя взгляд от одного к другому. И, по несколько озадаченным выражениям на их лицах, я никак не могла понять, о чём они говорят.

— Я могу что-то ещё сделать для этой собаки? — не выдержала я.

— О, да, сеньора! Если вы согласитесь поужинать с нами. Думаю, Фигаро поправится намного быстрее, — улыбнулся мне ветеринар.

Так меня и затащили в это уличное кафе.

Так по дороге из Флоренции в Пизу я вдруг оказалась в маленьком городке Чертальдо.

— Ты бы всё равно не попала в Пизу, — Лука (так звали ветеринара) тыкал пальцем в мою карту, поясняя, что я выехала из Флоренции неправильно. — Это дорога на юг, в Сиену.

Он за пару минут переоделся, и в кафе, что было буквально в нескольких метрах от его кабинета, пришёл со мной в демократичных джинсах и футболке.

— Да, я уже поняла, — почесала я затылок. — Но, проехав половину дороги, не хотела возвращаться назад. Решила срезать.

Он прищурил один глаз, пытаясь понять, что именно я пытаюсь ему объяснить, рассекая воздух ребром ладони. Мы ждали заказ и Антонио, который пешком понёс домой собаку. Он отказался от моих услуг, но клятвенно обещал присоединиться.

Чтобы скоротать время, пока нам готовили ужин, Лука пытался рассказывать историю городка. К стыду своему, тогда я многое не поняла, а из того, что поняла, запомнила и того меньше.

Джованни Боккаччо, автор знаменитого «Декамерона». Варенье из лука, которое здесь варят испокон веков. Да, флорентийский бифштекс, праздник которого прошёл совсем недавно.

Мясо мы и заказали на ужин.

К тому времени, когда пришёл Антонио, мы как раз обсуждали слово «лук».

— Мой брат работает в лавке, где торгуют этим вареньем. И русские туристы всё время говорят: «О, это из люка?», — смешно коверкал он русскую речь. — А ему всё время кажется, что они говорят обо мне.

— Видимо, ты очень популярен у русских туристок, — рассмеялась я и как раз подняла глаза на Антонио.

Из замарашки-заправщика он вдруг превратился в джентльмена, одетого в строгий костюм и белую рубашку. Его тёмные вьющиеся волосы ещё не просохли после душа. Легким ветерком до меня донесло запах шампуня. И от его улыбки, с которой он извинился за задержку, я вдруг забыла, что хотела сказать.

— Ээээ, да, варенье из лука, — повторила я вслух по-русски то, на чём мы остановились.

— Россиьа? — присел он справа от меня. — Или Амэрика?

— Америка, — кивнул я. — Но муж у меня русский. И отец был русский. А мама англичанка. И я до десяти лет жила в Англии.

Я слишком частила, пытаясь справится с волнением, которые вызывал во мне его внимательный взгляд. И чем сильнее он пытался понять о чём я говорю, тем быстрее я говорила.

— Ванглии? — засмеялся Лука. Теперь он ничего не понимал.

Так мы и пытались общаться: с Антонио на русском, с Лукой на английском, а между собой они беззастенчиво шпарили на итальянском. И чем большим количеством вина дополнялся нежнейший бифштекс с кровью, тем сильнее мне казалось, что эти двое горячих итальянских парней всё время спорят…"

"Интересно, кто же из этих горячих итальянских парней мой отец?" — Генка подавила желание перелистнуть на несколько страниц вперёд. Это была интрига, к разгадке которой хотелось двигаться не спеша. «А если учесть, что родилась я лишь три года спустя от этих событий, то это может быть и вообще кто-то третий».

Давно перевалило за полночь. Глаза начинали слипаться. Боясь упустить этот момент, когда заснуть проще всего, девушка отложила тетрадь и выключила ночник.

"И всё же ставлю на Антонио", — подумала она и воображение услужливо нарисовало белозубую улыбку на смуглом лице, упрямый подбородок и темно-бирюзовые глаза, как у "Читателей газет в Неаполе" на картине Ореста Кипренского в Третьяковке. Или на портрете Пушкина с клетчатым шарфом, которого изобразил тот же художник.

— Неаполь уже слишком юг, Кипренский был не прав, — поясняла Генка Амону утром. — Глаза неаполитанцев должны быть сто процентов карими. А вот Чертальдо ещё север, почти центр, значит, глаза у моего отца легко могли быть синими.

Пёс терпел ледяную воду из шланга, обречённо склонив голову, и вряд ли возражал против цвета глаз. Хотя это было жестоко — вода, к Генкиным разговорам он давно привык, — с утра и без того на побережье прохладно. С другой стороны, это было необходимо — если сейчас его не помыть, то к обеду он начнёт чесаться.

Выспавшаяся экономка хлопотала над завтраком. И Генка слышала, как она подпевает популярной песне, звучащей из телевизора на кухне. В том, что Александра Львовна любила своих хозяев пришлось усомниться — уж больно быстро она утешилась, а ведь Германа ещё не похоронили. Даже Генка горевала о своих клиентах дольше. Хотя, кто она такая, чтобы её судить. Девушке и самой было не очень тягостно.

После водных процедур под горячим душем Генка смаковала пустой кипяток, сидя в шезлонге. Солнце мягко припекало в шею, над ней тюрбаном возвышалось закрученное полотенце, а полы махрового халата то и дело разъезжались от ритмичного покачивания ногой.

Если не думать о двух смертях подряд, о странных стенах, в которых кто-то передвигался, о несчастном мальчишке, потерявшем обоих родителей, о раненом Пепси в больнице, то здесь действительно было хорошо. И Генка не думала. Она сожалела, что с одной стороны берега над морем нельзя видеть и рассветы, и закаты. Здесь — только закаты.

Солнце уже довольно высоко висело над верхушками сосен. Обсохший и сытый Амон вальяжно развалился у ног. Пора бы высушить волосы и переодеться, но шевелиться не хотелось. Где-то на эмоциональном бессознательном уровне поющая с утра Александра Львовна была права — без колючего холодного взгляда Германа и гнетущей тоски Елены в доме стало легче дышать. И здоровый Генкин цинизм позволял ей наслаждаться утром, не взирая ни на что.

— Я не знаю, что мне с этим делать, — экономка положила на кофейный столик уныло гудящий телефон Германа. — Он постоянно звонит, а я не знаю ни как ответить, ни что говорить.

Генка сделала ладонью тень, чтобы прочитать имя абонента.

— Это же Доминик! — она едва успела ответить. — Алло! Вайс?

— Гентана? — удивлённый голос парня на том конце. — Отец пьёт что ли? Я со вчерашнего дня не могу до него дозвониться.

— Я думала, ты улетел.

— Какое «улетел»?! Мы должны были сегодня встретится, там ещё столько бумаг подписывать. Так мне приезжать или как? Он сможет работать?

— Доминик, — эта участь сообщать плохие новости сыновьям Германа Генке мало нравилась, но кто-то же должен это делать. Она сделала паузу. — Герман умер. Вчера утром.

— Что?! — хвалёная английская сдержанность ему изменила.

— Приезжай. Есть о чём поговорить.

Он примчался так быстро, что Генка едва успела высушить волосы.