– Я буду любить тебя вечно, дорогой! Я буду любить тебя вечно!

Вдруг рыдания прервались, и несколько мгновений Грегори вообще ничего не слышал. Потом раздался звук шагов по песку, перед глазами возникла крепкая мускулистая рука. Она потянулась к фонарю и выключила его. Грегори окутала полная тьма. Он услышал, как стучат друг о друга укладываемые камни. До него доносились мужские голоса, тяжелое дыхание, проклятия и ругань.

– Боже, с каждым годом становится все сложнее.

– Черт побери!

– Подвинь-ка ногу.

Наконец финальный скрежет мастерка и все завершающий глухой удар. Грегори еще слышал голоса мужчин, но уже довольно смутно и как будто издалека.

– Хорошенько, хорошенько ее запечатывай, Мик, – произнес кто-то. – Ты же не хочешь, чтобы повторилось то, что было в прошлом году.

– Фью… – произнес кто-то еще и чем-то поскреб по обратной стороне камня – наверное, снова мастерком, – и вслед за этим наступила уже полная тишина.

Грегори ощущал только размеренный ритм своего дыхания. Во всем остальном его окружала абсолютная темнота и столь же абсолютная тишина. Затем он почувствовал какое-то покалывание в конечностях и к своему неописуемому ужасу понял, что к нему возвращается осязание. Не теперь, подумал Грегори, обращаясь с мольбой к Богу, в которого больше не верил, пожалуйста, Господи, только не теперь. Какой смысл? Он уже ощущал движение языка во рту и попытался молиться вслух: «Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…»[2] Но звук его голоса был ужасен – глухой, гортанный и прерывистый, – и Грегори решил не продолжать.

Не делай больше подобных попыток, сказал он себе. Пройдет совсем немного времени, станет нечем дышать, и ты потеряешь сознание. Оставалось лишь надеяться, что это произойдет уже очень скоро.

Со мной ничего подобного не могло случиться. Ведь я же профессор кафедры.

Грегори ощутил последнюю и столь же безнадежную, как и все остальное, вспышку злобы на них всех: миссис Спидвелл, Мартина, Фиону и даже на Кэтрин и на капитана Кука. И тут ему на память пришла та самая шутка Мартина. Он уже хорошо владел губами и языком и потому, если бы захотел, смог бы произнести вслух: «Девяносто девять, девяносто девять, девяносто девять…» Где-то в глубинах его естества возникло и стало расти странное желание. На сей раз он не стал его сдерживать.

Грегори Эйк наконец-то понял шутку Мартина.

И начал смеяться… смеяться… смеяться…