Сенечкин взмахнул ногой, но Василий Степанович почти не отодвинулся. Держась одной рукой за провод, он обхватил другой рукой ногу Сенечкина, осторожно и твердо привлек ее к себе, положив на плечо.

– У вас пятка жесткая, как у верблюда, – сказал он ласково. – Ну, ну, не лягайтесь, а то и впрямь меня спихнете. – Он шагнул вперед, крепко держа Сенечкина за ногу. – О чем я говорил? Ах да, я говорил о величии, которое ждет нас с вами… Не надо брыкаться, теперь уже поздно, не утомляйте себя. – Он тянул Сенечкина за ногу. – Ну зачем, зачем вы зря тратите силы, дорогой мой…

Он дернул за ногу и сорвал Сенечкина с подоконника. Слабо вскрикнув, Сенечкин полетел вниз и исчез в темноте.

Василий Степанович постоял, прислушиваясь, пока снизу до него не донесся звук глухого удара. Потом влез в окно.

Во дворе, засунув руки в карманы, стоял Павлик. Он видел, как взлетела ракета, и решил обойти дом кругом в последней надежде разгадать, каким образом ракетчик уходит с крыши. Зайдя в этот двор, он остановился, услыхав наверху голоса.

В темноте ничего нельзя было разглядеть. Но Павлику показалось, что кто-то сидит на подоконнике одного из окон пятого этажа. Какая-то тень шевелилась у верхнего конца водосточной трубы. Голоса были довольно громки, но сколько Павлик ни вслушивался, он не мог разобрать ни одного слова.

Потом раздался крик, что-то темное пронеслось по воздуху и упало в двух шагах от него. Павлик замер и долго стоял, не решаясь сойти с места.

Все затихло кругом – ни шелеста, ни скрипа.

И Павлик осторожно двинулся вперед.

Он едва не споткнулся о человека, который лежал на снегу посреди двора. Человек этот не шевелился, не дышал.

Павлик вынул из кармана фонарик и направил на упавшего кружок света. Человек лежал, зарывшись лицом в снег.

Но лицо его Павлика не интересовало. Павлик мгновенно узнал коричневое пальто, светло-серую кепку и погасил фонарик.

Тот человек, за которым он следил столько времени, лежал перед ним мертвый. Ему незачем больше наблюдать за этой крышей.

Разгрому немецкой воздушной армады, пытавшейся совершить налет на ледовую трассу, газета балтийского авиасоединения, в состав которого входила эскадрилья капитана Рассохина, посвятила целую полосу. Полоса называлась: «Пятеро против сорока».

Газета утверждала, что хорошо построенная и отважно проведенная операция приводит к победе даже и в тех случаях, когда на стороне врага многократное численное превосходство. Незыблемость этого правила, писала газета, превосходно доказывает весь бой, проведенный эскадрильей капитана Рассохина во время массового налета неприятельской авиации на один из наших важнейших военных путей. Прежде всего был уничтожен вражеский разведчик. Затем два самолета, управляемые лейтенантом Карякиным и младшим лейтенантом Чепенковым, втянули неприятельские истребители в затяжную схватку и тем самым оставили неприятельские бомбардировщики без прикрытия.

Тут же, наверху газетной полосы, были помещены портреты Карякина и Чепенкова. Затем описывалось, как пять самолетов врезались в строй немецких бомбардировщиков, заставили их побросать бомбы в лес и обратили в бегство. В результате наша важнейшая военная коммуникация работала бесперебойно, враг получил жестокий урок и потерял четыре самолета. Один самолет сбили Карякин и Чепенков, другой – старший лейтенант Костин, и два остальных сбиты в процессе боя неизвестно кем лично. Наши потери – один самолет. Все наши летчики невредимы.

Полоса кончалась портретами четырех участников боя – Рассохина, Ермакова, Алексеева и Рябушкина. Портрета Костина не было.

Рябушкин увидел эту газету вечером у Люси в библиотеке. Потрясенный, он взял экземпляр и спрятал его в карман; ему не хотелось рассматривать свой портрет в присутствии посторонних. С газетой в кармане он направился в избу, где жил, зная, что в этот час там никого не бывает. В избе он затемнил окна, подбросил хворост в печь, зажег лампу, сел на свою койку и разложил газету на коленях.

Его круглое лицо в шлеме было изображено на портрете так смутно, что он, пожалуй, и сам бы себя не узнал. Но недостаток этот полностью искупался подписью под портретом: «Старший сержант Рябушкин, молодой летчик, недавно выпущенный из летной школы и уже сбивший вражеский самолет».

Рябушкин решил послать вырезку из газеты своей матери в город Камышин. Он уже приготовил конверт, как вдруг подумал – не сказано ли в статье про то, как он хотел таранить два «Юнкерса» и проскочил между ними, закрыв глаза? Он внимательно прочел статью. Там этого не было. Но тут он сбоку заметил другую статейку, озаглавленную «Потеря осмотрительности».

Статейка эта была посвящена теоретическому вопросу – как важно быть осмотрительным в воздухе – и, казалось, к недавнему бою над озером никакого отношения не имела. В доказательство того, к каким гибельным последствиям приводит потеря осмотрительности, описывался случай, который произошел на одном из наших фронтов, неизвестно где, может быть, под Мурманском, а может быть, на побережье Черного моря. Некий летчик К., сопровождаемый летчиком А., преследовал и атаковал «Юнкерс». Увлеченный погоней за «Юнкерсом», летчик К. ни разу не оглянулся, не поинтересовался, что делает его ведомый летчик А., и не заметил, что их обоих сзади атаковали два «Мессершмитта». Летчик А., оставленный своим ведущим, вынужден был принять всю атаку на себя. Однако он не в состоянии был задержать два вражеских самолета, и один из «Мессершмиттов» внезапно атаковал летчика К. как раз в ту минуту, когда тот сбил «Юнкерс». Самолет летчика К. погиб, а сам К. спасся только благодаря счастливой случайности.

Эта статейка поразила Рябушкнна. «Нет, тут что-то не то, – подумал он. – Тут напутано. Бедный Костин! Нужно сейчас же что-то сделать».

Но что сделать, он не знал…

После боя над озером Костин перестал заходить в библиотеку. Положенные часы проводил он на аэродроме, на командном пункте, в столовой, а все остальное время лежал на своей койке и читал «Трех мушкетеров». Читал он спокойно, равнодушно и, когда Рябушкин спрашивал его, нравится ли ему книга, отвечал односложно. Вообще он стал очень неразговорчив.

Зато Алексеев посещал библиотеку еще чаще, чем раньше. Он садился на край Люсиной койки и неторопливо занимал Люсю разговором. Говорил он обычно о своих вещах, изяществом которых очень гордился: об эстонской зажигалке; о зеркальце в форме сердца; о часах, на задней крышке которых была изображена красавица, выходящая из воды; о фуражке, сшитой из особо мягкого сукна; о ноже, на клинке которого было выгравировано его имя. Все эти удивительные вещи он показывал Люсе. Она вежливо рассматривала их.

С тех пор как Костин перестал посещать библиотеку, она опустела. Чепенков и Рябушкин забегали только на минутку – спросить, нет ли писем. Из прежних вечерних завсегдатаев, кроме Алексеева, осталась лишь Нюра толстая. Она появлялась немедленно, чуть приходил Алексеев, и останавливалась возле двери, чтобы смотреть на него, шумно вздыхать и топать ногами. И Алексеев по-прежнему не обращал на нее никакого внимания.

Глаза его за последнее время как-то особенно блестели. Вообще вид у него был очень довольный и уверенный. Он часто говорил, что нельзя так тоскливо жить, как живут на аэродроме, что ему хочется веселья, музыки. Вскоре он стал приводить с собой в библиотеку писаря строевого отдела Еремчука, который приносил патефон.

Алексеев любил патефон и не сомневался, что Люсе он доставляет такое же удовольствие, как и ему. Пластинок было всего семь, и они заводились попеременно.

Когда Рябушкин, прочитав газету, вышел на улицу, он сразу услышал отдаленные звуки патефона. Рябушкин еще не ужинал, и по пути в столовую ему предстояло пройти мимо домика санчасти. Чем ближе он подходил к нему, тем громче слышался патефон.