Мое тело грохотало. Это не метафора, а физика. Все во мне надрывалось — ноги хрипели, руки лопотали, сердце барабанно било, шея скрипела, ресницы тонко звенели, уши визжали, волосы по-змеиному шипели и судорожно шевелились — и все эти звуки складывались во всепоглощающий гуд. И ничего больше не было в мире, кроме моего безмерно гудящего, ставшего всей вселенной тела. И я уже знал, что надо открыть глаза, чтобы оборвать этот терзающий гуд, пока сам я не рассыпался на тысячи камертонящих частей. Я вобрал в себя воздух — и он тоже что-то свое тихо и зло просвистел — и разорвал себя воздухом на тысячи осколков. Я чувствовал, что мчусь во все стороны, что меня больше нет, а есть лишь куски, уносящиеся в темную пустоту. Меня пронзил ужас небытия. Я раскрыл глаза.

Я лежал на кровати. Рядом на скамеечке сидел Павел Прищепа. У кровати громоздился Николай Пустовойт.

— Наконец-то! — воскликнул Пустовойт и повторил с облегчением: — Наконец-то!..

У Павла подрагивали губы. Он наклонился ко мне.

— Андрей, ты меня понимаешь? Как ты себя чувствуешь?

Я ответил с трудом — ничто во мне уже не звучало, язык больше не дребезжал, как жестяной лист на ветру, но речь не давалась:

— Понимаю. Как чувствую — не знаю. Говори, Павел.

— Я прилетел на твое пробуждение и должен сразу же улететь. Новостей пока немного. Главная — что ты очнулся. Почему-то ты пробыл без сознания дольше, чем ожидалось. Гамов тревожился.

— Что на фронте?

— На фронте по-прежнему плохо — Флория наполовину потеряна. Там мятежники стреляли в спину нашим отступающим солдатам. Аментола собирает конференцию своих союзников, наши бывшие союзники колеблются — не поехать ли на сбор к нему? Пример Кондука их пугает, но Аментола щедро усилил подачки… В общем, все по плану, Андрей. Твоя казнь наделала много шуму. Аментола теперь уверен, что стратегия у него правильная. Гамов просил передать поклон. Все остальное скажет Николай.

Он удалился. Я закрыл глаза, отдыхая. Каждая клетка тела возвращалась к жизни. Я снова открыл глаза. На скамеечку, где сидел Павел, примостился Пустовойт. Скамейки его громоздкому телу не хватало, он переливался седалищем по обе стороны ее и покачивался — крепко спал в своей неудобной позе, даже присвистывал носом. Я слез с кровати и потянул Пустовойта за руку. Он сонно забормотал:

— Ты чего? Если что надо, я мигом…

— Ложись на мою кровать, — сказал я. — Тебя же сон валит с ног.

Он мощно потянулся всем телом, захрустев чуть ли не десятком суставов.

— Двое суток не спим около тебя, такое долгое непробуждение. Павел стожильный, а я без сна не могу.

— Повторяю: ложись на мою кровать и отоспись.

— Нельзя, Андрей. Не у одного Павла дела. Вот уверюсь, что ты ничего, ознакомлю с обстановкой — и улечу.

— Я уже ничего. Можешь знакомить с обстановкой.

— Тогда выйдем из палаты, погляжу, как ты на ногу.

Мы вышли наружу. Дом, куда меня поместили, был одноэтажный, на полдюжины окон по фасаду. На веранде сидел вооруженный любимец Павла Варелла.

— Охраняю вас, генерал, — сказал он, здороваясь.

— Почему ты? Где мои охранники?

Он ухмыльнулся. Я уже говорил, что у этого лихого парня, Григория Вареллы, улыбка такая заразительная, что на нее хотелось отвечать такой же улыбкой или смехом. И я засмеялся, хоть причин для смеха не было.

— Ваши охранники не годятся, генерал. Они охраняли вас от пули, кинжала и электроимпульса. А я охраняю от дурного глаза.

— В колдуны записался, Григорий?

— Вас нельзя видеть. Вот и стараюсь не допускать…

Домик был окружен густым садом. Мы с Пустовойтом сели на скамейку. Варелла прохаживался неподалеку. Я сказал:

— Николай, ты так сопишь от бессонницы, что надо поскорей тебя отпускать. Вводи в обстановку.

— Ходишь ты вполне, — сказал он одобрительно. — Мы ведь чего опасались? Хоть и камуфляж, а страх — что-либо откажет в смертном мешке либо в проводах… Ноги слабей головы, могли отреагировать…

— Не тяни! Итак, обстановка?

— Обстановка? Одиночное пребывание до специального приказа диктатора. Ну, не совсем одиночное… Варелла, другие охранники. Прямая связь с Прищепой.

— С Гамовым тоже?

— С Гамовым, извини, нет. Все же многие его видят, могут сообразить, с кем разговоры. А у Павла такая защита от глаза и уха…

— Знаю его защиту. Долго мне здесь пребывать? И что делать?

— Основная твоя забота — ждать вызова… Можешь познакомиться с соседями.

— Здесь есть соседи? Что за народ?

Пустовойт вдруг стал путаться и мекать.

— Видишь ли, Андрей… Если откровенно, так оба не гении, а сумасшедшие… Разгребание навоза, в котором заведомо нет жемчужного зерна. В общем, понимаешь…

— И в общем, и в частности ничего не понимаю. Сделаем так. Я буду задавать вопросы, ты отвечай.

— Задавай, — сказал он с облегчением.

Я задал десяток вопросов. Кто мои соседи? Чем они занимаются? Кто их считает гениями? Почему Пустовойт думает, что они сумасшедшие? И зачем мне знакомиться не то с гениями, не то с сумасшедшими?

На ясные вопросы Пустовойт отвечал ясно. Неподалеку, в этом же бдительно охраняемом парке, Прищепа завел какую-то сверхсекретную лабораторию. В ней двое ученых с одинаковыми именами, но разными фамилиями. Один старается извлечь из материи скрытую в ней чудовищную энергию, другой ищет шоссейные дороги в иные миры. Ну, не шоссейные, но достаточно удобные, чтобы добраться до инобытия. Он полагает о себе, что гражданин других миров, попал в наше мироздание случайно и не теряет надежды воротиться на свою истинную родину. И так рассказывает о ней, что уши вянут.

Я непроизвольно поглядел на уши Пустовойта. На маленькой голове массивного министра Милосердия уши, как и нос, и рот, были заметной деталью, мочки их свешивались до подбородка. Думаю, он мог бы и хлопать такими ушами, как крыльями, если бы постарался. Он перехватил мой взгляд и улыбнулся — понял, о чем я подумал, но не обиделся.

— Нет, у меня не завяли. Я с ними двумя разговариваю мало. Не моя епархия, а Павел ревнив к своим секретам. Но в этих двух души не чает. Тучку с неба потребуют, стянет на землю без метеогенераторов!