Каллен считала, что мы должны сделать анти-кровавиковское, анти-полуночное заявление.

Уайетт был убежден, что если Фил и затронул какие-то темные силы, то только по счастливой случайности. В любом случае, несчастный эпизод был уничтожен. Следовательно, нашей задачей было закончить фильм, который без этих особых стрейхорновских сцен станет просто еще одним глупым фильмом ужасов, обреченным кануть в Лету через несколько месяцев после выхода на экран, что и приведет к эффективной ликвидации Кровавика.

Были и другие возможности, но они только еще больше сбивали с толку. Одной из них, очень соблазнительной, был вариант, пришедший мне в голову совсем недавно, во время чтения статьи одного литературного критика. По его словам, «жанр, к которому относится произведение, может быть изменен просто добавлением или изъятием нескольких строк». Перед отъездом в Нью-Йорк я предложил Уайетту попытаться направить «Полночь убивает» в юмористическое русло, просто чтобы посмотреть, как он это собирается делать. То, с чем он ко мне явился, было забавным и сюрреалистичным, но совершенно неуместным и очень походило на его старое телешоу. И все же идея об изменении направленности «добавлением или изъятием нескольких строк» не выходила у меня из головы.

Я все еще верил, что, обмениваясь идеями с людьми, которые будут заняты в сценах, мне удастся найти нечто важное. Однако пока ничего не получалось.

Уайетт спросил, не хочу ли я сходить пообедать, но так бездарно проведенная половина дня отбила у меня всякий аппетит.

— Тогда пошли в кино. Что бы ты хотел посмотреть?

— Нет уж, спасибо.

— Хочешь пойти на танцы? Можем сходить к Джеку Николсону, в этот его…

— Уайетт, обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке. Я немного обескуражен, но это не страшно. Спасибо тебе за заботу.

Он высадил меня у дома и уехал навестить приятеля. Я вошел и, совершенно машинально, сразу двинулся на кухню — чего-нибудь перехватить. Не то чтобы я проголодался, просто мне нужно было чем-то заняться, пока я не придумаю занятие получше.

— Уэбер? Это ты?

— Привет, Саша. Я.

Она вошла, широко улыбаясь.

— Сегодня поступили результаты некоторых моих анализов, и врачи считают, что они довольно обнадеживающие.

— Это отличные новости! Ох, Саша, как же я рад это слышать.

— И еще кое-что! Наверное, лучше бы было, если бы тебе это рассказал Уайетт, но он всегда обещает, а потом не делает. Пока ты был в Нью-Йорке, он ходил в лабораторию и сдавал кровь на анализ. Так вот, анализ оказался лучшим за последние два года!

Вам никогда не приходилось изображать радость, когда, на самом деле, вы внезапно пугаетесь до смерти? Счастливо попробовать. От Сашиных новостей у меня по всему телу будто поползли сотни муравьев. Улучшение их здоровья просто не могло не быть связано с тем, что мы делаем. Но вдруг нас постигнет неудача? Что случится, если новые сцены окажутся дрянными или «всего лишь» хорошими и не дотянут до предписанного уровня?

— Ты знаешь, сегодня мне вспомнилась одна удивительно странная вещь. Вернувшись от врача, я почему-то решила посмотреть какой-нибудь фильм, этакий жизнеутверждающий и вселяющий надежду. Сначала поставила «Амаркорд»[121] Феллини, но потом поняла, что сейчас не то настроение. И тогда я поставила твой фильм «Нежная кожа». Оказывается, я уже успела забыть, насколько он забавный и благородный, Уэбер.

А эта сцена в конце, когда двое стариков отправляются купаться голышом при лунном свете! Боже, она меня просто за душу взяла! Только их почему-то совсем не жалко. Заранее знаешь, зачем они это делают, и что это неизбежно, и просто хочется, чтобы они, уплыв и встретившись с тем, что их ждет, были счастливы.

Но я не это хотела тебе сказать. Примерно в середине фильма у тебя есть сцена, где они напяливают на собаку старика рекламную кепку…

— Это была идея Николаса Сильвиана. Там, где пес заходит в мужской туалет и будит его, облизывая лицо?

— Да, но знаешь, о чем мне это напомнило? Когда мой отец был при смерти, он однажды рассказал мне, что чем хуже ему становится, тем больше его дыхание становится похожим по запаху на дыхание нашей собаки. Вспомнив об этом, я испытала такое чувство, будто кто-то запустил булыжником через окно прямо мне в голову. Воспоминания всегда всплывают по совершенно безумным причинам.

То же самое несколько часов спустя произошло и со мной. Я нечасто смотрю собственные фильмы. А если и смотрю, то замечаю только огрехи и упущенные возможности. Но «Нежная кожа» была моим первым «европейским» фильмом, и в ней были сконцентрированы все очарование и возбуждение, которые заключены в этом слове. Я работал с превосходной командой, жизнь казалась мне просто райской.

В этот вечер я планировал заново пересмотреть все серии «Полуночи» (Вертун-Болтун отказался составить мне компанию, а Саша, стоило ей услышать первые звуки музыки Стива Рейча, убежала в соседнюю комнату), но день и так выдался крайне неудачным, и я вместо этого решил поставить «Нежную кожу» и еще раз посмотреть этот счастливый кусочек моего прошлого.

Я успел отсмотреть, наверное, не более пятнадцати минут фильма, как заметил нечто, заставившее меня вскочить, вытащить кассету из видика и вставить вместо нее «Полночь приходит всегда».

Немного промотав пленку, я, наконец, нашел ту удачную сцену, где Кровавик входит в спальню молодой пары с небольшим магнитофончиком. Он включает его, и мы слышим очень громкие, безошибочно узнаваемые звуки, производимые людьми, которые весело проводят время в постели.

— Он стащил это у меня!

Долой стрейхорновскую кассету, снова вставляю свою — грегстоновскую.

День рождения пожилой женщины, поздний вечер. Ее муж выходит на улицу отлить, или, во всяком случае, так он ей говорит. В этот раз он не сделал ей никакого подарка, и женщина ужасно расстроена. Внезапно снаружи доносятся негромкие звуки оркестра Бикса Бейдербекке, наигрывающего «Теперь это мой секрет». Женщина, немного испуганная, но, тем не менее, одолеваемая любопытством, встает и подходит к окну. Ее супруг стоит посреди лужайки на коленях у граммофона, который он купил ей на день рождения.

— Будь я проклят! Он ведь стянул это из «Нежной кожи»!

Я снова поставил его фильм и еще раз просмотрел сцену с магнитофоном. То же самое голубоватое и ослепительно-белое освещение, тени Пола Делво, точно так же обставленная комната… В общем, обстановка и настроение сцены точь-в-точь, как у меня.

— Черт побери!

Что же еще он у меня спер? Впрочем, может это не совсем подходящее слово, и я просто зол на самого себя за то, что до сих пор не замечал плагиата? В принципе, режиссеры грабят друг друга не хуже пиратов, но сейчас мне почему-то было очень обидно.

Был уже час ночи. Когда в четыре часа вернулся Вертун-Болтун, я все еще смотрел «Полночь» и делал заметки.

— Почему ты мне ничего не сказал насчет анализов?

— Да я и сам не понимаю, что все это значит. У меня ремиссий было больше, чем подтяжек у Лоретты Янг.

— Но ты ведь слышал, что у Саши наметилось улучшение?

— Да. Уэбер, я понимаю, что, возможно, здесь существует связь, просто мне не хочется думать об этом. Вдруг все это окажется ерундой, и я радовался совершенно понапрасну.

Послушай, сегодня я был у друга, который болен СПИДом. И знаешь, что в нем больше всего вызывает жалость? Его надежда.

Он услышал, что в Чехословакии найдено лекарство на основе моркови. Или можно вернуться к летрилу — разумеется, если у тебя достаточно денег, чтобы смотаться в Мексику и полечиться у тамошних шарлатанов. Он как раз подумывает об этом. А еще у него есть друг, который прикидывает, не попробовать ли инъекции интерферона[122] в мозг, поскольку он слышал, будто так иногда удается вылечить бешенство. Ты можешь себе представить что-либо более безумное?

Так вот, я просто не хочу уподобляться этому парню, совершенно обезумевшему от надежд и самых странных возможностей. Первое время, узнав о том, что у меня рак, я вел себя вроде него, но напрасные надежды вовсе не те друзья, на которых стоит полагаться в подобной ситуации. Поэтому я постоянно и твержу Саше: можешь быть оптимисткой, но слишком не надейся.