Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку апоплектика.

Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.

Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: "Я ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!"

Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.

— Так что же это было? — Я схватил его за руку. — Забава? Представление? Как вы могли?

— Но, извините… — проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: — Это была «шутошница».

— Что?

— Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.

— Шутка? Это была шутка?

— Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так долго. Но что поделаешь — служба, — нескладно защищался он.

— Скажите хоть пояснее, что все это значит?

— Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле, разумеется, невинная шутка… для вас, конечно, без всяких последствий… Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию…

— Мою?

— Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня извинить… Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас, это пустяки…

Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и вышел, а точнее выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по шкафу, который находился неподалеку от двери.

Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у стола, который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина, разлитого на скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое зрелище. В тишине раздавалось осторожное тихое постукивание. Я окинул взглядом комнату. Она была пуста.

Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я насторожился. Звуки доносились из угла. Я осторожно направился туда. Раз, два, три, четыре удара, словно кто-то подушечкой пальца простукивал дерево. Шкаф! Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверь без моей помощи медленно отворилась. Внутри сидел, скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в наброшенной на мундир не застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных листов на коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу, поднялся со стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда, бледный и серьезный.

— Пожалуйста, распишитесь, — сказал он. И положил бумаги на стол.

— Что это такое?

Я все еще стоял в той же самой позе изумления, держа руки перед грудью, словно от чего-то обороняясь. Стопка листов лежала на покрытой пятнами скатерти, рядом с оставленной крематором единственной чистой тарелкой.

— Протокол.

— Какой еще протокол? Признание? Меня еще раз оклеветали?

— Нет. Это просто стенограмма высказываний, обычное описание. Ничего более. Пожалуйста, распишитесь.

— А если я не подпишу? — бросил я.

Не глядя на него, я медленно сел на стул. В голове у меня лопались тягучие, липкие нити боли.

— Это всего лишь формальность.

— Нет.

— Хорошо.

Он собрал бумаги со стола, сложил их, засунул в карман мундира, затем застегнул пуговицы сутаны и на моих глазах стал просто священником. Потом посмотрел на меня, будто бы ожидая чего-то.

— Вы сидели там все время, господин аббат? — спросил я, закрыв лицо руками. Выпитое спиртное оставило какой-то илистый осадок у меня во рту, в горле, во всем теле.

— Да.

— А не было душно? — спросил я, не поднимая головы.

— Нет, — ответил он спокойно. — Там есть кондиционер.

— Это меня радует.

Я был так измучен, что мне даже не хотелось говорить, что я о нем думаю.

Моя левая нога начала слегка трястись. Я не обращал на это внимания, пряча лицо в руках.

— Я хочу объяснить тебе, что здесь произошло, — тихо проговорил он, склонившись надо мной. Затем выждал минуту и, поскольку я не отозвался и не сделал ни малейшего движения — только нога у меня продолжала трястись, словно заводной механизм, — продолжил:

— Эта «шутошница» была завершением борьбы Баранна и Семприака. Ты должен был ее разрешить. Аспирант сыграл в ней роль, которую отвел ему Баранн. Глюк должен был быть только свидетелем. Баранн инсценировал все сам, ища лишь кого-нибудь, кто подошел бы для розыгрыша. О тебе он, наверное, узнал от доктора, который его лечит. Вот все, что мне известно.

— Лжешь, — тихо сказал я не отнимая рук от лица.

— Да, лгу, — повторил он тихо, словно эхо. — Ну и что? Это была самовольная, несанкционированная интрига Баранна. Глюк, однако, известил о ней Секцию. Занесенная в дело без ведома Баранна в силу доноса профессора Глюка, она стала частью служебной деятельности Секции, и потому я был послан сюда, чтобы запротоколировать все, что произойдет. Так это выглядит с первого взгляда. Однако аспирант сделал нечто непредвиденное: выходя, он стукнул в шкаф. Следовательно, он знал, что я там нахожусь. Из присутствующих обо мне не знал никто. Начальник Секции не мог дать аспиранту распоряжение сделать так, поскольку тот ему не подчиняется. Следовательно, как свидетельствует этот стук, аспирант действовал по приказу сверху. Тем самым, получается, что он вел двойную игру: делал вид, что слушается Баранна, который является его начальником, и в то же время через голову Баранна держал связь с кем-то, стоящим выше. Почему ему было приказано стукнуть? Я должен был запротоколировать все, что произойдет, поэтому я запротоколировал и стук. Начальник Секции, который прочитает мой рапорт, сделает заключение, что он не должен налагать на аспиранта дисциплинарное взыскание за участие в интриге Баранна, поскольку аспирант дал понять, проявляя осведомленность о моем присутствии в шкафу, что действует с ведома высшей инстанции, как исполнитель официального распоряжения, а не как соучастник своеволия Баранна. Таким образом, действие разворачивалось одновременно в трех планах: как розыгрыш Баранна против Семприака, как дело "Баранн, Семприак и другие", контролируемое посредством меня Секцией по личному распоряжению ее начальника и, наконец, как дело еще более высшего порядка, в котором аспирант оказывается сторонним участником, поскольку за ним кроется кто-то, стоящий выше Секции, то есть из Отдела. Но это еще не все. Почему Отдел, вместо того чтобы просто связаться с Секцией, пошел таким окольным путем, уведомив о своем участии в деле единственно лишь стуком в дверь? Здесь на сцену во второй раз выходит Баранн. Быть может, то, что он представил Семприаку и Глюку как организованную им самовольную выходку, на самом деле было им согласовано с Отделом, и так называемая «интрига» имела целью не победу над Семприаком в рамках спора о ценности операции типа «Луковица» и не торжество в научной плоскости, но полное уничтожение его, а возможно, и других участников «пирушки» путем выявления, кто из них нарушает основное требование лояльности и не донесет о происках Баранна. Таким образом, исследование лояльности — это четвертый, совершенно новый аспект дела. И есть еще пятый, ибо должны существовать два доноса: профессора Глюка в Секцию и аспиранта в Отдел (иначе Отдел не отдал бы ему приказ стукнуть, поскольку ни о чем не знал бы). Меня, однако, больше интересует донос профессора Глюка. Согласно регламенту, компетентен здесь был Отдел, и правильно поступил аспирант, обратившись туда. Но при этом уж кто-кто, а профессор Глюк хорошо знал, что делает. И если он донес в Секцию, а не в Отдел, то только потому, что так ему приказали поступить. Следовательно, это он не донес, а выполнил приказ свыше — конечно, приказ Отдела. Но зачем Отдел сделал это? Он ведь подключил уже к делу двух людей — Баранна и аспиранта. Для чего нужен был третий? Чтобы изучить, что сделает Секция с нерегламентно направленным доносом? Но Секция и так должна была направить его в Отдел — и, сделав это, обязательно выслать на место своего человека, то есть меня. В общем, Глюк тоже оказывается подтасовкой по поручению Отдела. Единственный человек, который действовал на свой страх и риск в ответ на вызов, брошенный Баранном, был, следовательно, Семприак. Но при этом, однако, он пытался тебя предостеречь, дать тебе понять, что знает о том, что сцена подстроена, что рекомендации и словоизлияния Баранна, принимаемые тобой за искренние, являются лишь подставкой, коварным шагом с его стороны. Так вот, любые попытки кого-либо оказать влияние на твое конечное решение путем подачи тебе предостерегающих знаков в какой-либо форме категорически запрещены правилами — уж я-то эти правила знаю, ибо их изложил в своем доносе Глюк. Семприак, показывая тебе тарелку, нарушил, следовательно, эти правила. Зачем? Чтобы выиграть? Нет, поскольку такой выигрыш был бы в обязательном порядке аннулирован. Впрочем, ты все равно проглядел важность подаваемых тебе знаков. Тем не менее, крематор никак не мог быть заинтересован в том, чтобы предостеречь тебя, ибо таким образом он лишал себя шансов на выигрыш. Однако он, словно наперекор себе, предостерег тебя. Зачем он это сделал? Затем, очевидно, чтобы дать знать Баранну, что он знает о подстроенности им всей этой интриги с Отделом, что он отлично осведомлен о ее фиктивности. Такие сведения он мог получить только от вышестоящих лиц. В итоге оказывается, что все присутствующие, кроме меня, но я-то находился в шкафу, были подосланы Отделом…