11-го июня. В сегодняшний день я решил полностью покончить со всякими следами школы, и, отобрав целый ворох не нужных мне в дальнейшем тетрадей, которые имели в году лишь ценность для моих учителей, но не для меня, я решил зверски и злодейски умерщвлять их путем инквизиционного процесса. В течение целого получаса они весело пылали в ведре в ванной комнате, изрыгая в меня во имя мщения клубы едкого синего дыма, который рождался из колыхающихся почти невидимых языков пламени. С умиротворяющим шуршанием и легким треском окислялись различные законы, формулы, «художественные особенности литературных произведений», «промышленности европейских и других стран» и мудрости, рожденные Дарвином.

Звякнувший мне вечерком Евгений сообщил мне, что он долго раздумывал, куда бы, мол, нам съездить за город, но что внезапное просветление его мозгов открыло ему истину в лице возможности поездки в некое Переделкино по Киевской дороге. Эту станцию он уже знает, ибо некогда имел счастье побывать в этих райских местах, окружавших ее. Я, конечно, не счел нужным отвергнуть этот проект, и мы с Женькой решили завтра же посозерцать ее районы.

Сегодня также не пришел ответ из Ленинграда… Это меня сильно тревожило, так как, если ни Раи, ни Мони, ни Норы не будет летом дома, мое пребывание в Ленинграде крайне осложнится, ибо мне не очень-то уж хочется обращаться за помощью к тете Бете. Читатель сам уже понимает, что Ленинград для меня существует тогда, когда я нахожусь там в непосредственной близости от моей любимой ленинградской тройки; без нее же Ленинград почти полностью выцветает в моих глазах.

Но у меня теперь возникают совершенно убивающие меня мысли. Уж не слишком ли откровенно я писал в письме, что сильно стремлюсь в Ленинград? Как на это прореагировали Рая и Моня, если они, действительно, прочли мое письмо, т. е., если письмо не пропало в пути?! Может быть, им пришлось не по вкусу то, что я бы хотел в это лето побывать у них в Ленинграде? Может быть, по каким-то причинам, не желая, чтобы я был у них, они, не зная, как и что мне написать в ответном письме, и боясь прямого признания в нем, решили вовсе не отвечать, надеясь, что, может быть, не получив их ответа и согласия, я не решусь отправляться в путь? Ведь они могли обидеться тому, что я, побывав у них зимой, уже заговариваю о новой встрече! Я невольно вспоминал нашу зимнюю встречу, дружественно проведенные дни, теплые беседы, и мне трудно было подумать, что я мог быть им в тягость. Ведь я так силился сделать мое пребывание у них менее чувствительным для них в смысле заботы! И под напором подобных мыслей мне теперь казалось, что у меня то письмо получилось чересчур прямым и неосторожным. Теперь я бы хотел, чтобы это письмо лучше б пропало в дороге. А, может быть, это и так! Может быть, поэтому-то они и не пишут, так как не получили моего послания? В таком случае, во избежание всяких недоразумений, о которых я теперь подозреваю и только что говорил, я желаю, чтобы оно до них лучше и не дошло бы.

Мне, конечно, об этом не очень-то приятно задумываться, ибо я всегда считал и считаю своих ленинградцев моими наилучшими родственниками и друзьями. Если бы, например, они пожелали часто к нам приезжать, я каждый раз, с неослабевающим чувством дружбы, с радостью бы принимал их, не замечая никаких забот.

Я был бы только рад их каждому приезду, пусть даже, если б они были по нескольку раз в год. От этих слов я не отступаюсь: моя привязанность и товарищеское уважение к моим трем ленинградцам действительно столь велики, что я, смело говорю, и не обратил бы внимания на трудности, если бы только таковые возникли с их приездом. Радость моя от встречи с ними искупила бы и заглушила все! Да вообще никаких трудностей не было бы, а было бы только удовлетворение!

И ради уважения к своим ленинградцам я не желал навязываться им. Но с горечью подозревая их обиду на меня, решил прекратить посылку к ним писем, чтобы время мне сумело сказать, прав ли я в своих подозрениях!.. А навязываться я не желаю – у меня достаточно будет твердости, чтобы самовольно оторваться от столь любимых людей.

Если же они ничего плохого и не думали, то, не получая от меня писем, очевидно, пошлют мне вопрос «в чем дело?», и тогда для меня настанет просветление, но, если писем от них не будет… Ну, что же, тогда я как-нибудь додумаюсь до какой-либо увертки, чтобы незаметно и без всякого ущерба для всех узнать о достоверной причине молчания моих ленинградских друзей! Только так я должен буду поступить, чтобы знать действительно точную правду, а покамест я постараюсь забыть о моих родственниках в Ленинграде. Время вместе с будущим покажет мне все!

К несчастью, таким образом, на моем пути к походу в город Ленина возникает новая преграда… хотя от похода я, конечно, и не думаю отказываться: в крайнем случае, я смогу найти приют у тети Бети, которая очень часто, бывало, в письмах звала нас, и поэтому в моем поступке не будет ничего преступного: это тогда будет просто-напросто ответ на приглашения.

12-го июня. Сегодня мы с Женькой провели день вместе.

Я встал рано утром, уложил в портфель свой скарб и отправился к Женьке на Арбатскую улицу.

Утро было солнечное, и лучи дневного света до боли в глазах поливали просыпающийся город.

Евгений уже меня ждал. До Киевского вокзала мы дотянулись пешком, где у невинной пригородной кассы приобрели «пропуска» к станции Переделкино.

Мы взобрались в совершенно пустой вагон и до отхода поезда развлекались картиной, которая представляла из себя лазающих по лестницам рабочих, меняющих, очевидно, стекла в стекольных стенах навеса над перронами. Порхающие в вышине труженики без всяких церемоний высаживали стекла из многочисленных мелких квадратных рам ударом своих каблуков, после которых искрящиеся брызги стекла со звоном рушились водопадом прямо на опорожненную часть платформы, где разлетались во все стороны, звякая об асфальт и сверкающие полосы рельс.

Через небольшой промежуток времени мы уже находились на песчаной платформе нужной нам станции. После умчавшегося громыхавшего поезда наступила мгновенная тишина, нарушаемая только шелестом кругом растущих деревьев, посвистыванием слабого загородного ветерка и шуршащими шагами стрелочника, топающего вдоль полотна по промасленным и почерневшим шпалам.

Пройдя весело искрившуюся под ярким солнцем зеленеющую рощу и небольшой лесок, по которому мы двигались вдоль заросшей тропинки, мы вышли на край какого-то чрезвычайно обширного поля, где и расположились на крутом склоне, сплошь покрытом плотным ковром травы. Перед нами неслышно протекала почти заросшая от речной травы узенькая речонка с обрывистыми берегами, густо поросшая мощными богатствами осоки и молоденьких осин, похожих на кривые серые канаты, вьющиеся кверху.

Недалеко от нас в джунглях пышных трав, тоненьких лип и кустов весело журчал прозрачный ручеек, разбивавшийся кое-где на отдельные ручьи, пробиваясь сквозь многочисленные преграды. Он бежал по ржавому красному дну, покрытому темными прошлогодними листьями, набухшими обломками сучьев и прочими отщепенцами живой природы.

В этих райских местах мы провели почти весь день: то возясь у реки, то рисуя пейзаж с деревянным мостком через упомянутую речку, то смалевывая сквозь заросли прибрежных осин видневшийся каменно-железный небольшой железнодорожный мост, имевший чрезвычайно оригинальный вид через густую паутину молодых осиновых стволов. Деревянный мостик чиркал Женька. А я отдался железнодорожному. Я старался не очень-то уж долго копаться с рисунком, чтобы мне кто-нибудь за это дело, с виду схожее со «шпионским», не дал по шее и не уволок в каталажку, где мне решительно нечего делать. Опускающееся и краснеющее светило подсказало нам время, и мы, удовлетворенные, покинули загородную природу.

13-го июня. Сегодня мы с Гуревичем решили сплавить с рук ненужные нам учебники, дабы иметь возможность получить нужные нам, для десятого класса. Мы совместными усилиями у окошка нашего школьного киоска отделались от учебников 9-го класса и на вырученные деньги обогатились «десятиклассными».