American or English Protestant missionaries probably thought much differently of such cherished beliefs of the Japanese people.

Of Buddhism, Nikolai wrote, «the teachings of fullness of Buddha’s love, of his readiness to save men at their first appeal, of insufficiency of men’s power for salvation, and of grace (tariki) irresistibly amaze us. It is possible that, listening in a Buddhist temple to some sermon, you will forget yourself and imagine you were listening to a Christian preacher». («Japan from the Viewpoint of Christian Mission», 1869.)

Nikolai thought that Japanese people, although they were ’heathens’, were experiencing deep religious feelings and that Christianity could become firmly rooted in such natural religious feelings. This was how Nikolai intended to go about implanting Orthodox beliefs in the minds of Japanese people. He did not want to lure them out of their native religious feelings by Western learning, but attempted to transplant Christianity into the traditional religious ’soil’ of Japan — to infuse Orthodox Christianity into the Japanese spirit. His good knowledge of

Japanese religious culture and history must have suggested to him this way of propagating the Gospel. He was convinced that by this method, he could gain an advantage over Protestant and Catholic missionaries in Japan.

In general, the Japanese Orthodox Church has had a tendency to put more value upon Japanese traditional formalities than other Christian groups. It may be said that its conservatism has been partly due to Nikolai’s respect for Japanese culture.

During the Russo–Japanese War of 1904–1905, few Orthodox Japanese were tortured by spiritual conflict between their Orthodox faith (introduced by Russian missionaries) and their own patriotism. Although they were Orthodox Christians, they prayed fervently for divine favor to Japan. Nikolai himself, in one speech and two circular letters to his flock, summoned Orthodox Japanese to fulfill their duties as faithful subjects — to pray for the victory of the Japanese Imperial forces. His diaries also tell us that he thought it was natural for Orthodox Japanese to pray for the victory of their fatherland. Nikolai seems to have regarded the Orthodox belief, once implanted in Japan, as Japanese Orthodoxy.

Nikolai himself was a truly patriotic Russian. His patriotism was not an abstract idea but an ardent emotion. And so he was terribly depressed when he heard the news that Russian army had suffered defeats in Manchuria and that Japan won the naval battle in the Sea of Japan.

He also had a genuine and steadfast love for Japanese Orthodox Church, which had been established and developed by him, and which was like his child. When the Russo–Japanese War broke out, he was forced to devide his love into two — his mother country (Russia) and his ’child’ (the Japanese Church). He understood that it was natural for the Japanese people to openly rejoice over the news of Japanese victory, but he could not help feeling so sincere pity at Russia that he sometimes could not participate in the liturgy.

As we have seen, The Diaries of St. Nikolai of Japan are a document of great value both to historians and to the reading public. With these diaries, together with the newsletters Kyokai Hochi and Seikyo Shimpo, we will be able to obtain a complete picture of the Japanese Orthodox Church in the Meiji era. In other words, we cannot relate the truth of the Church history without these diaries.

It had been known that Nikolai was writing a diary. Bishop Sergii (Tikhomirov), Nikolai’s successor in the overall control of the Japanese Orthodox Church, wrote in his memoirs on Nikolai («Before and After the Passing Away of Archbishop Nikolai» of 1912), that Nikolai was writing about the state of his disease in his diary. However, it was not expected that his diaries would come down to us. Most of the archives relating to Nikolai had disappeared during the chaos following the Great Earthquake of 1923, and no diary was found at the Cathedral of the Resurrection in Tokyo (Nikolai–do, Nikolai’s Cathedral). No Soviet Japanologists or historians were aware that Nikolai’s diaries had been safely kept at the Central State Historical Archive in Leningrad (now St. Petersburg).

It appears that between the time of Nikolai’s passing away (1912) and the Great Kan to Earthquake (1923), a certain Russian who was close to Nikolai sent the diaries to Russia, perhaps into the keeping of the Archive of the Holy Synod. The person who sent them to Russia must have been Bishop Sergii.

A few clergy of the Russian Orthodox Church during the Soviet era knew of the preservation of Nikolai’s diaries in the Archive, but during that time Soviet sciences and the Church were under the complete control of the Communist Party. There was so little interdisciplinary communication or interchange that research fellows of the Soviet scientific institutions never learned of the existence of the diaries from the churchmen. Of course, there was no attempt made to decipher the handwritten diaries and publish them.

The first Japanese reader of Nikolai’s diaries in the Archive at Leningrad was Prof. Kennosuke Nakamura of Hokkaido University, the author of this preface. In the autumn of 1979, he confirmed the existence of the dairies and acquired a microfilm copy of them from the Soviet Academy of Sciences. Since then, Nikolai’s diaries have become the focus of much academic research.

In December, 1981, K. Nakamura asked Mr. Konstantin Ivanovich Logachev (a Slavic researcher in Leningrad) and his wife Larisa Nikolaevna Logacheva, a couple to whom he had been introduced by Prof. S. Batalden of Arizona State University in 1979, to decipher the texts of the didaries for him. They readily consented to his request.

Subsequently, K. Nakamura, Yoshikazu Nakamura (Hitotsubashi University), Ryohei Yasui (Waseda University), and Mitsuo Naganawa (Yokohama National University), collaborated in translating a portion of the deciphered diaries into Japanese and published them serially in the quarterly Mado (The Window) (Tokyo), from 1986 to 1988.

K. Nakamura

June 1994

1 марта 1870. 9 часов вечера.

СПб. Александро–Невская Лавра

Прилично начать мне свой дневник описанием виденного мною второй и, быть может, последний раз в жизни «Торжества Православия», совершавшегося сегодня в Исаакиевском Соборе. Собор был залит народом: то было живое море, тихо, без шума колебавшееся тем колебанием, когда на море видны только легкие струйки. Если в Пасху Собор вмещает, как мне говорил староста соборный, до 20 тысяч народу, то сегодня, наверное, было не меньше 15–ти тысяч, так как народ втеснился и на клиросе, и между певчими, и везде, где было место. Трогательно зрелище такой массы народа, стоящей как один человек в молитвенном духе пред Лицом Всевышнего! Не кажется особенно великолепным и Исаакиевский пред этим живым храмом; понимаешь тут нужду предстателей пред Богом и правителей Церкви Божией — иерархов и священнослужителей; понимаешь даже нужду сильных диаконских голосов… Но что за трогательная и торжественная минута, когда в конце молебна

протодиакон (Пятницкий) взошел на кафедру и запел: «Кто Бог велий, яко Бог наш: ты еси Бог творяй чудеса Един!» То настала минута, единственная в году, когда Церковь, как Богоучрежденное Общество, торжественно повторяет свои Правила, положенные в основу общества, — свой Символ, и торжественно же заявляет, что все, кто не хотят держаться этих правил, отвергаются ею как не ее члены, а чужие ей, прежде ее слова сами собою уже отлучившиеся от общения с нею. Было время, когда Церковь Божия скрывалась в тиши катакомб и уединенных мест, и тогда у нее было то же знамя, что ныне, и тогда сначала ставших под это знамя, но потом изменивших ему она отлучала от себя, но тогда это свершалось так же тихо и таинственно, как таинственно было существование Церкви; а теперь это совершается в слух всего мира, так как знамя Веры водружено на вид всей вселенной: не торжество ли это Православной Веры? Было время, когда горизонт Церкви помрачился облаками ересей, верующие ходили в сумраке и не знали, кому и чему следовать; а теперь горизонт Церкви светел и ясен, ярко блистает на нем Крест Христов, ясно начертаны твердо определенные и неизгладимые навеки Правила Веры: не торжество ли это Православной Церкви?.. По прочтении Символа, Протодиакон громогласно прочел: «…сия Вера Православная, сия Вера Отеческая, сия вера вселенную утверди». То твердый голос Церкви, провозглашающей свои правила: нет в нем мягких нот, нежных звуков, нет надежды врагам церкви на слабость ее, малодушные уступки и сделки; веяние Духа Божия, сказавшего: «врата адова не одолеют ей» слышится и ощущается во время того пения. По восхвалении Бога, Зиждителя Церкви, и св. [святых] Отцов, богозданных столпов ее, Протодиакон стал провозглашать: неверующим в Бога–Творца вселенной, а мудрствующим, что мир произошел сам собой и держится случайно — анафема! Неверующим в Искупителя и искупление — анафема; неверующим в Св. [святого] Духа — анафема; неверующим в Св. [святую] Церковь и противящимся ей — анафема; непочитающим Святые иконы — анафема; изменникам отечеству и престолу — анафема! При каждом провозглашении слышалось троекратное пение слова: анафема. Боже, что за впечатление этого пения! Там, среди волн народа, посреди Собора виднеется сонм иерархов (Митрополиты: С–Пбургский [Санкт–Петербургский] — Исидор, Киевский — Арсений, Московский — Иннокентий; Архиепископы: Псковский — Василий, Виленский — Макарий, Рязанский — Алексей и Епископ Ладожский — Павел) и Священнослужителей: то Богом воздвигнутые, поседелые в своем служении современные хранители Веры и Церкви и руководители народа; оттуда, как будто от лица их, слышится голос невидимых певцов, подтверждающий голос Церкви, отлучающий несчастных, уже отлучивших себя самих; но то голос, растворенный печалью и любовью: то рыдающая мать, отвергающая своих недостойных детей, но еще не без надежды для них: им вслед звучит нота материнской любви, без слова зовущей их опять на лоно матернее: не опомнятся ли несчастные, не тронет ли их скорбь матери, не оглянутся ли они на свое положение и не познают ли весь ужас его? Без слез, без рыданий невозможно было слышать это трогательное: анафема, так чудно петое трио из двух теноров и баса. Я думал, что вслух разрыдаюсь: слезы душили меня; и не я один, много я видел плакавших. Это чудное, и грозное, и любвеобильное анафема еще звучит у меня в ушах, им полна моя душа, и я плачу в сию минуту слезами умиления. Да не умрет у меня в душе эта минута «Торжества Православия» — там, на далекой чужбине! Да воспоминается она мне чаще и да хранит непоколебимым в вере и надежде среди волн угрюмого и мрачного Язычества! Не услышать мне, быть может, еще в жизни это пение и не увидеть этой минуты: а как бы хотелось! Для нее одной — этой минуты хотел бы каждый год переноситься в Православную Россию! — После анафемы провозглашена «вечная память», пропетая хорами митрополичьих и Исаакиевских певчих: царям — греческим Константину, Елене и друг., нашим — Владимиру, Ольге и проч., патриархам — восточным и нашим, митрополитам и проч.; заключено многолетием: Царю, Св. [святейшему] Синоду, Митрополиту Исидору — первенствующему Члену Синода, восточным Патриархам, причту и всему православному народу, и наконец песнью: «Тебе Бога хвалим!». Народ хлынул из Церкви, но сколько еще осталось молящихся там и здесь у образов и прикладывающихся к образам, — и как молятся! Видно, что человек весь погружен в молитву; проходя, боишься нарушить эту его минуту. Жива вера на Руси! Живо и действенно Православие, — и широкий, царский путь ему на Земном шаре!