1 генваря 1872. В два часа

по встрече Нового года. Хакодате

Tempora mutantur [8].

Давно уже нет тех мук, о которых говорилось выше. В конце июня отправил я обоих — о. Григория и Михайлу. Прошлый Новый год встречал я в Иерусалиме у о. Антонина. На что было лучше предзнаменований? Святейшее место. Толпою рвущиеся в душу святые мысли, впечатления, воспоминания, картины, неизъяснимо сладкие чувства, — радушие прекрасного кружка русских: последний привет удалявшейся из глаз милой родины. И увы! В каком году я был более несчастлив, чем в минувшем. Неприятное — скучно–однообразное путешествие, с горькими мыслями по поводу неудачного выбора миссионера, отравлявшего мне и последние радости тягостного пути. Неприятности от Михайлы, этого, — по правде сказать, мерзейшего из людей, каких только случалось встречать и каким одарил меня — увы — святой же град Иерусалим (не он, конечно, виноват: а виновата моя экзальтация, поспешность и неопытность. хотя на последнее качество в 35 лет стыдно сваливать, — горбатого могила исправит, знать!) Но что Михайла! Мешает и не служит, как взялся — вот, и делу конец! 200 долларов из кармана за урок, не брать вперед пройдоху — по дороге, несколько неприятных выговоров, порча нескольких капель крови — и только. Не то с о. Григорием. Боже, как мучил меня этот человек. Пришлось же ведь нарваться! К делу — ни малейшей способности и охоты. Хоть бы на каплю заинтересовался, хоть бы на волос стал заниматься! Да кроме того — точно помешался на том, что я хочу держать себя его начальником, хоть я был буквально его слугой, — чуть не на побегушках у него. И какая раздражительность — чисто болезненная. Из трех месяцев, которые мы прожили здесь вместе. три раза мы не говорили с ним — без того, чтобы он не пустился бранить меня, — по поводу чего почти все время пришлось молчать с ним: что за жизнь, что за мука! По неделям ежедневно встречаться несколько раз с человеком, завтракать и обедать вместе, жить комната с комнатой и — ни слова! Между тем это был помощник, товарищ святого дела распространения религии любви и мира! Предрешал я дорогой, что будь он хоть самый дурной миссионер, но три года — пока вся миссия будет налицо — ему должно прожить здесь, — но невтерпеж было — прожить в таком аду и трех месяцев, и я, при всех мучительных мыслях касательно будущей судьбы Миссии, при таких решительных шагах, счастлив был несказанно тем, что нашел благоприятный случай отправить его в Россию, снабдив средствами на проезд до Петербурга. Пусть ищет счастия в России, и да простит ему Бог за вред, быть может, невольно причиненный Миссии! И аминь! Баста с ним! Да не всходит он мне никогда на ум! Думать только об нем уже составляет муку! Точно кошмар мне — этот о. Григорий. А там — беспрерывные труды по исправлению Церкви, по работам с лексиконом, литографией, учениками русск. [русского] языка и катихизуемыми! Немалая отрада иногда думать — труды–де не бесплодны; но горем убивает следующая за тем мысль: какие труды! Так ли нужно действовать настоящему миссионеру! Тут просто от обстоятельств Японии зависящий прилив людей, желающих лучшего, чем у них свое! И удовлетворяются ли их желания? Ничуть! Как манны небесной ждут от меня уроков христианских, а я вожусь с Церковью, с лексиконом. Но как бросить и это? Просто — сплетение мучащих обстоятельств, и нет счастия, нет покоя — ни душевного, ни телесного! Да куда тут счастие! Провались оно совсем. Вались, как пень через колоду моя судьба! Разбейся пустой сосуд моей горькой жизни, и — чем скорее, тем лучше! Вечно один с своими мыслями, своими неудовлетворяемыми стремлениями, желаниями, начинаниями, мечтами. И все — точно — пузыри с горохом: звонки и пусты. И не тешат, а гремят и терзают слух и сердце! Для чего ты породила меня на свет, моя мать! Для чего ты не приняла меня до сих пор, мать сыра земля? Успокоиться бы. уснуть хоть раз без забот! И если милостив Господь, то ужели он пошлет меня навеки в ад? Хоть бесплодны мои глупые тревоги, но не злонамеренны они, окромя моих разных человечьих грехов! Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу, и если бесплодна она была, то моя ль вина, что не было у меня ни сил, ни счастья? Сотвори, Господи, суд и прю [9]! И вот жду, жду я себе другого товарища. Не ждет с таким нетерпением влюбленный жених свидания с невестой, как я жду его! Но мне ли, горемыке, счастье скорого свидания! Исполнится вся мера всех возможных и невозможных препятствий, замедлений, отсрочек, просрочек, и уж когда самая злая и хитрая судьба не найдет больше никаких мер, прибудет он. Но каков будет? Больно уж проучил меня один, чтобы лелеять сладкие мечты насчет другого. Успокойся, моя злая судьбина!

Не жду я себе счастия. Рано покинула меня одного на свет родимая матушка! Не привык я, чтобы чья–то ласковая рука гладила мою русую голову. И не дам ее ласке! Жду всех бед и несчастий! И идите все — все вы, адские чудовища, идите, терзайте: поборемся! Сломите ль? Проклятие, сто раз проклятие тебе, ад! Выходи на борьбу! Готов и в этот год, как в прошлый!

20 декабря 1876/1 генваря 1877

Больно уж хитро́ закончено начало 1872 года. Эк ведь экзальтация! Она и в гроб со мной пойдет. Чувствую, что и перед самим собой выражаюсь дико, пиша дневник, а как избежишь фразы, привитой с детства, вроде оспы? Именно — фраза — мучение — и все, от чего будто бы волос должен поседеть, что — выше. Слава Богу, волос не сед. Значит, природа здравее, чем воспитание. И иди–ка воспитание в направлении природы, из нас выйдут богатыри взамен мелких теперешних людишек, что пред глазами, — не исключая и себя самого. Да–с, природа родит, — то Божье дело; воспитание или недостаток воспитания — портит, то — несчастие наше. Ну–с, что же природа тебе дала и что воспитание испортило? А природа дала мне — прямой здравый смысл, не совсем дурную натуру, — воспитание же из здравого смысла сделало парадоксальную мечтательность, из доброй натуры — тревожную, подозрительную, стеклянно–хрупкую душу.

С.–Петербург

12 сентября 1879. Среда

В 6 часов вечера прибыл в Петербург и в 7 1/2 часов остановился в Знаменской гостинице. Переодевшись, тотчас отправился к сотруднику Миссии, о. Феодору Николаевичу Быстрову, спросить, не послана ли денежная помощь Миссии в то время, когда я был в дороге, а также в каком часу лучше всего явиться к Высокопреосв–му [Высокопреосвященному] Исидору. — Что за радость свидания с товарищем и другом после девятилетней жизни в чужой стране! — Оказалось, что помощь послана двукратно: 1. Из Синода 5 тысяч руб., должно быть, построечные, и от Высокопр. [Высокопреосвященного] Исидора 2 тысячи руб., всего 7 тысяч посланы в конце июля по почте. 2,5 тысячи руб. от Миссионерского общества и 1 тысяча от Московской кафедры, всего 6 тысяч руб. посланы телеграммой 14 августа ст. ст. [старого стиля]. Значит, телеграммы мои к Митрополитам С.-Петербургскому и Московскому, вопреки нашим мнениям в Японии, не были тщетны, и о. Анатолий на некоторое время обеспечен.

13 сентября 1879. Четверг

К Высокопр. [Высокопреосвященному] Исидору лучше всего являться в половине 9–го утра; но я с дороги проспал и явился в 9; застал у него уже ректора Академии, после которого был принят. Говорил Владыка [10] так, что совершенно неоткуда добыть денег на Миссию; но общее впечатление было таково, что я еще более укрепился в надежде, что деньги будут. Вообще, принял очень ласково. Явился потом к Лаврским властям: наместнику, казначею, благочинному и ризничему, и, наконец, к брату о. Александру, к которому пришел, отыскивая меня, о. Моисей, очень любезный и радушно помогающий. Так как у Владыки и наместника испросил позволения поселиться в Лавре, то после обеда, вместе с Сергеем — племянником — отправившись в гостиницу, отдал ему чемоданы для отвоза в Лавру, а сам отправился опять к о. Феодору Быстрову и от него на Вас. ост. [Васильевский остров] к о. Ивану Ивановичу Демкину, сотруднику Миссии. Также радостно было и с ним увидеться. Хотел было тотчас же отправиться в Москву, чтобы спросить у Высокопр. Макария и Мис. [Миссионерского] общества, сколько они дадут определенного ежегодного содержания на Миссию, но Ив. Ив. [Иван Иванович] отговорил, резонно представив, что Петербургские благодетели оскорбятся, узнав, что был в Петербурге и не явился к ним. Ко всенощной в Лавру немного запоздал; как же чудно пели, особенно при воздвижении Креста Преосвященным Варлаамом — викарием!