Обреченные на смерть и уже видящие себя под обухом, должно быть, так страдают. Как я счастлив был бы, если бы какое–либо независящее от меня обстоятельство вызвало меня из Японии и обратило на другой путь службы! Самому же бросить Японию страшно; не людей страшно, хотя и совестно было бы, несказанно совестно сказать в России: «Напрасно вы надеялись на Японскую Миссию, ничего из нее не вышло, только деньги потрачены»; но Божьего суда страшно; что–то невольно еще удерживает в Японии; быть может, это — тридцатилетний навык, а быть может, и Воля Божия. В первом случае уехать из Японии было бы хорошо, но кто же поручится, что это не последнее? Так или иначе, но выехать самопроизвольно отсюда я считаю для себя также невозможным нравственно, как если бы ангел с огненным мечем стоял на пороге Японии и преграждал мне выход. Итак, нужно мириться с жизнью и деятельностью здесь. Но как же помириться? Сегодня опять я был в Уепо, в моей аллее–советнице и вернулся оттуда несколько успокоенный и с просиявшим взглядом. — Япония — страна, очевидно, приготовленная Промыслом к принятию христианства. Высший класс здесь, правда, погруженный в туман земных удовольствий, не видит нужды ни в какой религии, средний — уже лучше — считает религию нужною, по крайней мере, как средство управления народом и тому подобное, по низший — простой класс народа — прямо и просто считает религию — необходимою душевною потребностью, и потому или еще от сердца держится буддизма, или же, почуяв недостаточность его, льнет к христианству. Итак, христианство сюда непременно должно войти. Какое же? А кто предскажет это? Систематичности от японского народа ждать нельзя, — он изменчив, как струя воздуха. Давно ли, например, ликовали все, что пересмотр трактатов успешно сделать с Америкой и Германией, а теперь почти все поголовно против пересмотра трактатов.
Ныне протестантство забирает силу благодаря массе миссионеров и средств, но кто же поручится, что волна эта все будет идти поступательно, а не отбросит ее какое–нибудь неожиданное обстоятельство назад? Кроме изменчивости, еще черта японского народа — послушность влиянию правительства; кто же уверит, что тут же чрез какие–нибудь пять–шесть лет не произойдут такие политические комбинации, что японское правительство найдет полезным прильнуть к России — наподобие того, как теперь льнет к Германии и Англии, и не дает чрез то толпе народу хлынуть к православию? В руце Божией жребий народов; ныне жребий России и Японии — далеко друг от друга, но одним сотрясением длани они могут очутиться одно возле другого, другие же отброшены в стороны далеко. Итак, нужно отдаться на волю Божию. Или нет ей всех признаков благоволения Божьего к православию здесь? Этого, по совести, я не могу сказать, напротив, во многих обстоятельствах почти наглядно является это благоволение… Теперь же и дальше, и стоять крепко на вверенном посту; и по течению или ветру и [без]душная лодка плывет, без бури и ветра и гнилой столб стоит. Но против течения или без попутного ветра может плыть только человек — от бури не упасть может только имеющее в себе устойчивость. Ленивы мы! Богом данных сил не хотим двинуть, оттого и падаем; нужно, чтобы тащили и радовали нас благоприятные обстоятельства, тогда мы, схорашиваясь, и плывем: «мы–де!» Гадко! Пусть и целые Церкви отпадают, катихизаторы уходят, священники гниют, — стоять и работать бодро, не обращая ни на что внимания, не давая себе падать, уходить в уныние, гнить бездеятельностью, — то и будет подчинение воле Божией, а там что ей угодно! Итак, Господи, дай же и никогда не отнимай от меня «мир и бодрость»! Дай, помоги быть Творим верным рабом! Жаждет сего душа моя — только не может без Твоей помощи!
21 августа/2 сентября 1889. Понедельник.
Сегодня большой колокол (124 пуда) подняли и подвесили (поднятый на колокольню, он стоял доселе на полу).
Продиктовали письма к катихизаторам Петру Бану и Илье Сато (Идзу), что если они в следующие два месяца, за которые им послано полное содержание, не бросят свое ничего неделанье и не окажут признаков деятельности, то с одиннадцатого месяца их содержание будет уменьшено на половину.
Из Вакаяма Фома Оно просит книг для опровержения католичества; призвал Павла Морита и отправил к Кириллу Хино, — коли пообещается сей быть хоть несколько деятельным, то пусть бы шел служить проповедником и отправлялся бы на первый раз в Вакаяма толковать насчет католичества; русские книги разумеет — значит, вести беседу может.
22 август а/3 сентября 1889. Вторник.
Кирилл Хино под разными предлогами — с дядею, мол, посоветоваться нужно и прочее, — отказывается идти в Вакаяма. Для сего ленивца это был единственный случай еще поступить на службу Церкви; значит, Богу неугодно, чтобы он был в числе служащих; веры и благочестия в нем, по–видимому, нет нисколько — в Церковь никогда ни ногой. Итак, он — с расходных счетов Миссии долой, — одним дармоедом меньше, хоть отчасти и жаль; умственные способности хороши, но сердце и воля — дрянь. Итак, об нем больше ни слова, ни мысли, как о служителе Церкви. Расходы на содержание его в Семинарии пропали; да где же наше не пропадало? Оставить его в каком–либо виде для службы, значит — опять бросать деньги в печь, ибо бревно не оживишь. Но вот что еще скверно у японцев: этот самый Кирилл Хино, вероятно, обратится в врага Церкви и будет, по мере сил своих, гадить Церкви, в благодарность за все ее благодеяния! Но эта уж черта общая всех японцев — черта бесчувствия, какого–то рабского направления — урвать и уворовать, без сознания обязанности быть благодарным, — черта, к которой никак не привыкнешь и из–за которой всегда коробит и гонит из Японии.
Был Маденокоодзи. Вот еще личность, отвращающая от Японии. Православный и в то же время жрец синтуизма — воспитывавшийся в России, и в то же время гадящий России и Православию протестантке жене, с которой по–протестантски повенчался, а по–православному, кажется, нет. И в тоже время называет себя православным! Если бы я был моложе, вероятно, я не выдержал бы это лицемерие и выгнал бы его от себя, или ударил бы в лицо за это оскорбление Православия. На вопрос о. Авеля: «Какой вы веры?» — «Православной», — не краснея, отвечает, — О, Боже, скоро ли кончатся мои муки за православие!
Приготовил шесть писем в Одессу к грекам с просьбою помощи на окончание постройки Собора.
Уже холодно. Нужно с следующего года начинать ученье после каникул, с 1–го сентября нового стиля. Уж слишком много гулянья. Непременно с 1–го сентября нового стиля!
23 августа/4 сентября 1889. Среда.
Утром был у о. Павла Ниицума — советоваться, послать ли Конона Ивасаки в Вакаяма, а Алексея Кобаяси на место его в Тега. Нельзя: Кобаяси до того плохо знает учение, что его нужно опять — в Катихизаторскую школу (и неудивительно — он курса не кончил, а послан был в Кагосима из–за неотложности экстренной помощи), а Конон — для спора с католиками негоден, ибо заика и больно им. Итак, в Вакаяма — пусть Фома Оно один справляется с католиками, да и может, ибо спорить горазд. — Яков Нива — одно за другим письма шлет, просится из Кагосима в Токио. Так как он стал настоятельно проситься, то в Кагосима оставлять его нельзя, но и в Токио определить нельзя: внесет интригу, разлад, неурядицу. Итак, отвечено: в Кагосима — Матвея Юкава, в Миязаки — Игнатия Кото; Нива же пусть имеет в виду службу где–либо на новом месте, где еще нет христиан. Нива — вот, тоже субъект, выражающий собою Японию: лжец и двуличен на диво; уж приготовился в аптекаря, а еще играет роль, будто хочет служить Церкви; коварен и жесток до того, что Алексея Кобаяси обратил в сумасшедшего (хотя тот и не думал сходить с ума), лжив до наглости («мать при смерти», и мать же здравая и невредимая приносит в Миссию письмо, в котором говорится о ее смертной болезни). И между тем, этот самый Нива — как способен завлекать людей слушать проповеди!
