– Тебе ведь, конечно, известно, дорогая, что Флори содержит какую-то бирманку?

Замечание взорвалось не сразу. Элизабет показалось, что речь идет о чем-то сугубо местном вроде домашнего попугая:

– Содержит? Для чего?

– О, дорогая моя! Для чего мужчины содержат женщин?

Цитировать далее излишне.

Довольно долго Флори простоял у реки. Низкая луна отражалась широким оловянным щитом. Речная свежесть охладила горячку в голове. Оглядывая свою жизнь и, соответственно, проникаясь унылой ненавистью к себе, он думал, что все правильно. В лунных лучах потоком призраков пронеслась бесконечная вереница бирманок; господи, сколько их было! Не тысячи, но сотня уж наверняка. «Равнение прямо!», гляди, гляди! Вместо лиц мелькали смутные пятна, где-то блеснул атласный узел лонги, где-то пара рубиновых сережек, но ни глаз, ни имен. Боги справедливы, обращая наши грехи (весьма, однако, приятные!) нам в наказание. Он сам, скотина, втоптал себя в грязь.

Медленно и тоскливо Флори поплелся к воротам клуба. Печаль наполняла его; боль только разгоралась, рана разверзнется потом. За оградой сзади послышался какой-то шорох. Шепот птичьей бирманской скороговорки:

– Пайк-сэн-пэй-лайк! Пайк-сэн-пэй-лайк!

Он быстро оглянулся. Под деревом темный женский силуэт – Ма Хла Мэй. Боязливо, словно ожидая удара, она ступила на лунную дорожку. Угрюмое напудренное лицо белело жуткой карнавальной маской смерти.

– Ты что пугаешь? – вздрогнув, сказал он. – Опять «дай деньги!», да ты что? Оставишь ты меня в покое?

– Пайк-сэн-пэй-лайк! – голос ее повысился до крика. – Вы обещали давать денег, тхэкин. Дайте, дайте мне!

– Откуда я возьму? Сказал же, подожди. И так уже полторы сотни получила.

Она снова истошно заверещала, повторяя свое «пайк-сэн-пэй-лайк!». Поразительно, как громко могло орать это субтильное существо.

– Тише, в клубе услышат! – воскликнул он и немедленно пожалел, что наградил ее новой идеей.

– Ага! Знаю теперь, чего вам страшно! Дайте денег, а то так закричу, все прибегут! Ну? Сейчас закричу!

– Сука! – прошипел он и сделал шаг к ней. Она отпрыгнула котенком, в которого запустили башмаком.

– Пятьдесят рупий сейчас, еще столько завтра, а то так крикну – за базаром услышат! Ну?

Чертыхнувшись, Флори достал бумажник, вытащил все (двадцать пять рупий) и кинул на землю. Она схватила и быстро пересчитала.

– Тхэкин, я говорила – пятьдесят!

– Нет у меня! Что я, набит деньгами?

– Пятьдесят!!

– Прочь с дороги!

Он быстро зашагал, надеясь, что она все-таки отлипнет. Но мерзавка бежала следом неотвязной собачонкой, не переставая выкрикивать «пайк-сэн-пэй-лайк!», будто рассчитывала начеканить монет одним своим звонким криком. Вскоре он не выдержал и повернулся, в новой попытке отогнать ее.

– Уйди! Не отцепишься, никогда больше ни гроша не дам.

– Пайк-сэн-пэй-лайк!

– Дура ты, нет денег, ни пайсы не осталось, понимаешь?

– Сказки, тхэкин!

Он беспомощно начал рыться в карманах, готовый уже чем угодно откупиться от нее. Пальцы наткнулись на золотой портсигар. Он его вынул.

– Если я дам это, уйдешь? Закладчик возьмет за тридцать рупий.

Ма Хла Мэй слегка задумалась, потом буркнула:

– Давайте.

Он бросил портсигар на обочину. Она мигом нашла его в траве и сунула за пазуху. Флори пошел к дому, моля бога заткнуть ей глотку. Портсигар был тот самый, который она украла десять дней назад.

У своей калитки Флори обернулся, увидев все еще маячивший на склоне хрупкий силуэт Ма Хла Мэй. Странно, что она не ушла и как будто выслеживала его. Снова в голове пробежало некое подозрение, уже мелькавшее при получении ее нахального письма. Упорство не было ей свойственно. Что это ее вдруг завело?

После последней свары Эллис нацелился неделю травить Флори, изобретя совершенно непонятную дамам позорную кличку «сладкий малыш для черномазых мусиков» и планируя массу тематических вариаций – скандалы Эллиса, подобно сагам, изливались узорами бесчисленных повторов. Реплика «Верасвами хороший парень, будь я проклят!» раздулась в ежедневный обзор всяческой агитационной крамолы.

– Клянусь, миссис Лакерстин! – Обнаружив кое-что касательно лейтенанта Веррэлла и внезапно исполнившись презрения к Флори, мадам весьма охотно внимала Эллису. – Клянусь, Флори такую дурь орал, у вас бы прямо коленки затряслись!

– О, неужели? Меня, знаете ли, постоянно шокировали его речи и манеры. Но я надеюсь, не социализм?

– Хуже.

Последовали жуткие подробности. К досаде Эллиса, сам Флори соскользнул с крючка. На следующий день после крушения всех надежд он уехал в свой лагерь. Зато Элизабет в эти дни открылось многое, и она ясно поняла, чем все время бесил ее здешний поклонник – «умник» той же породы, что все эти Ленины, Куки и монпарнасский сброд с их свинскими стишками. Умник с идейками еще грязней его туземных любовных шашней. Дня через три нарочный принес от него (до лагеря Флори был день пути) невнятное, высокопарное письмо. Она не ответила.

Флори очень повезло, что в лагере навалилась куча забот. Без него все там развалилось; не хватало уже тридцати грузчиков, больной слон еле дышал, из-за заглохшей дрезины на десять дней задержалась отправка горой скопившихся тиковых бревен. Не большой спец насчет машин, Флори бился с мотором, пока весь не покрылся машинным маслом, получив от Ко Сла строгое замечание за недостойную «работу для кули». Однако же дрезина стала наконец если не бегать, то кое-как трюхать по рельсам. У слона обнаружились просто-напросто глисты. Что касается кули, то массовое дезертирство объяснялось изъятием опиума, который служил им в джунглях профилактикой против лихорадки. Конфискацию нелегального опиума организовал, между прочим, хлопотливый У По Кин, не забывавший вредить Флори. Помог доктор – в ответ на письменную просьбу Флори он решился прислать нужную толику контрабандного наркотического средства, а также передал лекарство для слона с подробной инструкцией, благодаря чему был извлечен шестиметровый глист. Трудился Флори по двенадцать часов в сутки, дополнительно изнуряя себя ночными маршами сквозь хлещущие и обдирающие дебри. Ночами бывало особенно невмоготу. Смертная боль утраты оседала медленно, едва-едва, грозя надолго затянуть процесс.

Тем временем солнце вставало и заходило, а Элизабет еще ни разу не удалось лицезреть лейтенанта Веррэлла с расстояния менее сотни ярдов. Чрезвычайно разочаровало напрасное ожидание вечером в день его прибытия. Зря заковавший себя в смокинг мистер Лакерстин разозлился не на шутку. Наутро миссис Лакерстин заставила супруга послать в дак-бунгало приглашение на вечер в клубе – ни малейшей ответной реакции. Дни шли, Веррэлл все так же игнорировал местное общество и даже пренебрег регламентом официального визита к представителю комиссара. Так же, как правилом ограниченного срока проживания в станционном приюте, весьма комфортно и единолично им оккупированном. Европейцам предоставлялось лишь издали наблюдать его, галопирующего по плацу, где уже на второй день после появления благородного всадника полсотни сикхов из его отряда серпами выкосили обширную плешь для упражнений в поло. Внимание лейтенанта ко всем проходившим краем плаца соотечественникам не простиралось далее небрежного кивка. Эллис и Вестфилд были в бешенстве, даже мистер Макгрегор обронил, что поведение офицера «не куртуазно». Разумеется, прояви Веррэлл капельку благосклонности, каждый радостно кинулся бы угождать ему, но сейчас все (кроме двух дам) дружно его возненавидели. Эмоции относительно лиц знатных кровей полярны: если аристократ не избегает контактов с безродным племенем, его обожают за очаровательную простоту, если сторонится – гневно винят в жутком снобизме. Середины в подобных чувствах нет.

Веррэлл был младшим сыном пэра и отнюдь не богатым, но умевшим путем долгов и исключительно редкой оплаты счетов обеспечить себя главнейшими в мире вещами – отличными лошадьми и экипировкой. Он начинал в Индии в Британском конном полку, из которого, ради менее крупных затрат и большей свободы для поло, перешел в ряды Индийской армии, откуда, ввиду невероятной суммы долгов, перекочевал в известную скромностью обихода Бирманскую военную полицию. Бирма, однако, оказалась гнусной – наихудшей для конного спорта – страной, так что теперь он подал рапорт о возвращении в гвардейский Британский полк (как офицеру особого статуса, ему всегда шли навстречу). Приехавший в Кьяктаду лишь на месяц, он не намеревался общаться со всякой захолустной шушерой. Убогой пешей сволочью!