– Ванна, тхэкин.
Не слыша ответа, Ко Сла тихонько тронул руку спящего. Хозяин был мертвецки, до бесчувствия пьян. Пустая бутылка закатилась в угол, прочертив по полу шлейф сивушных капель. Ко Сла позвал Ба Пи и осмотрел поднятую бутылку, цокая языком.
– Гляди-ка ты! Почти пустая.
– Снова взялся? А вроде бросил пить-то?
– Это все она, уж точно, женщина проклятая. Ну, теперь надо его отнести поаккуратней. Давай, берись за ноги, я под плечи. Так, взяли!
Они перетащили Флори в спальню и осторожно уложили на кровать.
– А он и вправду собирается жениться на «английке»? – спросил Ба Пи.
– Да кто их разберет. Она-то нынче, говорят, в любовницах у офицера. У них все не по-нашему. А вот чего ему сегодня надо, я уж знаю, – кивнул Ко Сла, отстегивая Флори подтяжки и проявляя важное для слуги холостяка искусство раздевать хозяина, не тревожа его сон.
Слуги, в общем, приветствовали возвращение сахиба к безнравственным холостяцким привычкам.
Сам Флори очнулся около полуночи, голый, плавающий в поту. Затылок ломило, будто в него вогнали толстый железный штырь. Москитная сетка была опущена, рядом сидела и легонько обдувала ему нывшие виски молодая полная женщина с милым, африканского типа, бронзово-золотистым при свете свечи лицом. Она пояснила, что проститутка и что Ко Сла нанял ее для своего хозяина за десять рупий.
Голова у Флори раскалывалась. «Ради бога, пить!» – слабым голосом попросил он. Добродушная толстуха быстро (Ко Сла уже держал все наготове) принесла стакан содовой со льдом, затем, намочив полотенце, положила компресс ему на лоб. Звали ее Ма Сейн Галэй, помимо обслуживания клиентов она торговала рисом на базаре, возле китайской лавки. Похмельная голова чуть освежилась. Флори захотел закурить, и, принеся сигарету, Ма Сейн бесхитростно спросила: «Теперь платье снимать, тхэкин?».
А почему бы нет? Флори подвинулся, освобождая место на кровати. Но когда в нос ударило знакомой смесью кокосового масла и чеснока, что-то внутри остро сдавило, и, уткнувшись лицом в пухлое смуглое женское плечо, он заплакал, чего с ним не случалось последние лет двадцать пять.
20
Утром Кьяктада забурлила – шипевший долгими слухами мятеж наконец вспыхнул. До Флори успел дойти лишь смутный отголосок; очухавшись после ночной пьянки, он сразу вернулся в лагерь. Обо всем произошедшем ему подробно и возмущенно написал доктор, чей экстравагантный эпистолярный стиль отличался зыбким синтаксисом, принятой в божественную шекспировскую эпоху вольностью заглавных букв и соперничавшим с королевой Викторией пристрастием к подчеркиванию. Мелким размашистым почерком было исписано восемь страниц.
«Мой ДОРОГОЙ ДРУГ!
Сердце Ваше удручит и опечалит успех Коварных Крокодиловых Интриг! Мятеж – этот так называемый мятеж! состоялся! Увы, деяние Зла свершилось и Кровь Невинных пролилась!
Все было ужасно! Еще ужаснее, чем я предполагал! Запутанная сетью лжи, горстка несчастных крестьян собралась возле Тхонгвы. В ту же ночь У По Кин со своим тайным приспешником из полиции, неким У Лугэлем – невиданным Прохвостом, и дюжиной констеблей окружили лесной шалаш мятежников. К ним также успел присоединиться находившийся неподалеку Вооруженный инспектор лесов мистер Максвелл. А полчище бунтарей состояло из СЕМИ человек! Наутро, когда клерк Ба Сейн, верный грязный рупор клеветника, пустил по городу крик о мятеже, усмирять бунт отправились сам мистер Макгрегор, мистер Вестфилд с всеми его полицейскими, а также полсотни солдат-сипаев под командой лейтенанта Веррэлла. Однако на месте обнаружилось, что сидящий под деревом посреди деревни У По Кин вразумляет жителей, а вокруг Коленопреклоненная толпа клянется в верности Правительству и молит о пощаде, более – ничего. Подстрекатель колдун, в действительности цирковой фокусник и фаворит главного лиходея! исчез, но шестерых «мятежников» схватили. Такова развязка этой Истории.
Вынужден также известить Вас о прискорбном Смертельном случае. Когда седьмой бунтовщик попытался сбежать, мистер Максвелл, несколько поторопившись вскинуть свое Ружье, застрелил его. У жителей деревни это, по-видимому, вызвало довольно недобрые чувства, хотя с официальной точки зрения несомненна правота мистера Максвелла – который действовал против опасных заговорщиков.
Но Друг Мой! Вы представляете, чем это обернется – для меня! В свете моего противостояния подлейшему чудовищу теперь на Чаше весов его полный перевес! Это триумф крокодила! ставшего Героем округа и фаворитом европейцев. Даже мистер Эллис, рассказывают, похвалил У По Кина! И теперь нет предела неописуемому Чванству лжеца, который направил мистера Максвелла к шалашу семерых деревенских упрямцев, а сам отсиживался в лесу, но сейчас уверяет, что единолично ринулся на бой с Двумя Сотнями восставших!!! и «револьвер в его руке не дрогнул»!! На Вас наглая похвальба негодяя, не сомневаюсь, произвела бы поистине Тошнотворное впечатление. Этим исчадьем ада сейчас подан – написанный, как мне точно известно, накануне! официальный рапорт, который он имел бесстыдство начать – «Будучи твердо преданным нашей власти, я решил, рискуя жизнью». Душа содрогается от Гнева и Отвращения! И вот, когда он вознесен на вершину славы, его ядовитое жало вновь направится на меня, топча и сокрушая…».
Оружие мятежников было захвачено. В описи этого привезенного в Кьяктаду арсенала значилось:
Дробовик, похищенный три года назад со стоянки лесной инспекции, с поврежденным левым дулом – 1 шт.
Самострелы со стволами из оловянных трубок от железнодорожного оборудования, стреляющие гвоздями посредством предварительного высечения искры кремнем – 6 шт.
Патроны из числа выброшенных на стрельбище ввиду брака – 39 шт.
Ружья фальшивые, изготовленные из тикового дерева – 11 шт.
Хлопушки (китайская пиротехника) для террористических угроз – 1 пачка.
Чуть позже двоих мятежников отправили на пятнадцатилетнюю каторгу, троим вынесли приговор «три года тюрьмы и порка (двадцать пять ударов)», одного посадили всего на пару лет.
Разгром восстания был настолько очевиден, что европейцы успокоились, а Максвелл возвратился на свой инспекционный пункт. Что касается Флори, он намеревался пробыть в лагере до самых дождей, во всяком случае, не появляться в клубе до общего собрания, где им было решено выдвинуть доктора, хотя в пучине собственных бед все эти дрязги между Верасвами и его крокодилом раздражали посторонней докучливой возней.
Ползли неделя за неделей. Дожди запаздывали, а жара крепчала; стоячий зной насквозь, казалось, полнился лихорадкой. Флори ходил полубольным, лез вместо бригадира в каждую мелочь, злобился, придирался, вызывая ненависть и кули, и собственных слуг. Джин с утра до ночи уже не помогал. Неотступное видение обнимающего Элизабет Веррэлла преследовало гнусным болезненным кошмаром, преследуя во сне, внезапно настигая среди мыслей о работе, комом подкатывая к горлу за едой. Случались припадки дикого гнева, даже Ко Сла однажды получил по уху. Больнее всего были подробности видений. Сражавшие поразительным натурализмом, абсолютно явственные подробности.
Есть ли на свете что-то беспощадней и унизительней желания женщины, которая наверняка не будет вам принадлежать? Воображением воссоздавались все мыслимые и немыслимые убийственно непристойные детали – стандартный продукт ревности. Пока Флори сентиментально обожал Элизабет, ему хотелось не столько ласк, сколько сочувствия, но теперь стала мучить физическая страстная тоска по ней, видевшейся уже вполне трезво, без ангельского ореола – глупой, тщеславной, бессердечной… Ах, какая разница? Бессонными ночами, выскакивая из душной палатки и вглядываясь в бархатную тьму, откуда порой раздавался жуткий лай ги (гиен), он ненавидел свой воспаленный мозг, до дна заполоненный ревностью к лучшему, победившему мужчине. Даже не ревность, а нечто еще горше, еще отчаяннее. Разве имел он право ревновать? У слишком юной и симпатичной девушки были все основания его отвергнуть. Размечтался! Не подлежит обжалованию приговор: не вернется юность, не вычеркнешь годы одинокого горького пьянства, не сотрешь со щеки уродское пятно. Только смотреть со стороны на молодого счастливого соперника, изводясь явно неутешительным сравнением. Особая боль у мучений откровенной, низменной зависти – боль с омерзением к самому себе.
