Я глазами показала хозяйке на лютниста, посчитав, что монеты хватит накормить всех присутствующих, не говоря уже о паре добрых обедов, мне одной столько не съесть. Хозяйка скривилась, но понятливо кивнула. Я забралась в другой пустовавший угол, из которого в пыльное окошко могла присматривать за Лэппом, вяло жующим зерно из бадейки. Расседлывать я его не позволила, решив, что долго здесь не задержусь.

Хозяйка харчевни – непроявленная лешачиха, как и ее сынок – поставила передо мной скромную еду: отбивную с капустой, пару пирожков, да кружку воды.

Пока я принюхивалась к зеленоватому кусочку мяса, толстушка обошла столы, собрала пустые кружки, поставила полные. Мне не понравилось, как она перемигнулась с любознательной парочкой. В одном из них прятался упырь. Слишком близкий к проявлению. И это было странно. Неужели кто-то из нежити решил нарушить Изначальный договор?

Верзила утвердился на входе еще монументальнее. Призадумавшись над сизой капустой, я украдкой осмотрела окно, плотно ли прикрыта створка. И вздохнула с облегчением: оно было открыто и без решетки. Оставался шанс бежать.

Странствующий музыкант уже оторопело моргал на свой заставленный тарелками и кувшинами стол, отхлебнул из кувшина. Вся харчевня тоже взирала на это зрелище с недоуменным почтением. Длинноволосый закинул лютню за плечо, сгреб пару тарелок, прихватил кувшин и решительно направился к моему столу. Плюхнулся на скамью напротив, взял бесцеремонно мою кружку, понюхал и сморщился:

– Как это можно пить? Мне тут бог послал получше пойло. Даже не бог, а скромная такая богиня. Угощайся!

Я поспешно отобрала кружку. Неожиданный сотрапезник тут же сунул длинный нос в мою тарелку:

– Тогда поешь по-человечески, скромница! Думаешь, я не понял, кому обязан этим блаженным изобилием? Местная публика не страдает приступами благотворительности. А как зовут милосердную богиню? Меня люди кличут Сильвеном.

– Рональда, – помедлив, придумала я. Что-то подсказывало мне, что не надо далеко уходить от истины, но и приближаться следует не в таком месте.

– Не крестьянское у тебя имя, красавица. И не местное, а с далекого севера. И сама ты выглядишь как снегурочка. Разве что слегка обгоревшая, – широко улыбнулся лютнист, приступая к трапезе.

Есть не хотелось. Солнце решило выгореть дотла, не достигнув зенита. Жара стояла небывалая. Небо плавилось. В тесном помещении стояла невыносимая кислая духота от распаренных тел, перегара, табака и варившейся на кухне пищи. Запах доносившейся гари отбивал всяческий аппетит. Я вяло сжевала пирожок. Аппетиту сотрапезника можно было позавидовать. Заморив червячка знатным окорочком, он откинулся блаженно, взял лютню и спросил:

– Что тебе спеть, дивная Рональда? О любви прекрасной…

– Нет, – не дала я ему договорить. – Потом споешь эту чудесную балладу. Расскажи мне, что говорят люди о пожаре на юге.

Он посмотрел задумчиво.

– Так ведь ты сама больше можешь рассказать: на тебя только посмотреть, сразу ясно, что прямиком из печки.

– Так я ничего кроме огня и не видела, – опустила я очи долу, чтобы не выдали.

– Я тут слышал, что тварь странную видели незадолго до того, как лес начал гореть.

Бородач, сидевший за соседним столом, обернулся к нам, поддакнув:

– Точно! Сам не видел, но слышал того, кто насилу убег от страшилища. Откель эта штука взялась, знать никто не знает. Не слыхивали отродясь. Тварь та, бают, без глаз, но так глянет, что нутро стынет, сдвинуться не можешь. Аки дерево стоят, пока слизень не наползет и не проглотит. Арикта-мельник, грит, насилу сынка уволок. Оглянулся, а твари уже и нету, след простыл! Тут он и поседел как лунь. А мельница его погорела, да…

– Да-а, не приведи господь такое встретить… – поддакнул его худенький черноглазый сосед, отхлебывая из кувшинчика и занюхивая кусочком хлебца. – Можа, то нига и есть? Тады бежать надоть всем миром отселя. А бают, еще дракона видали. Он его и пожег, лес-от.

– Не, вряд ли. Грят, нигу кто видал, так тот сказать не успевал. А можа, дракон-то тварь ту выжигал, а, люди? – спросил сипло мужичок в обожженой по краю рубахе. Этот точно был из погорельцев, едва унесшим ноги из ада. Теперь и ноги его не держали, и он доверчиво и пьяно прислонялся то к одному орошавшему его горе добрым вином товарищу, то к другому.

– Еще чего, Тишка, скажешь. Сиди уж, горемыка! – одернул его черноглазый.

– Так ить, судите сами, – не успокоился названный, – сначала ту тварь видели у Брежков, потом у Ворюгов, опосля в Дерелях, а там уж и лес занялся. Ить, значица, вышла она из озера близ Брежков, шебутное озерцо-то было издревле, трава близ не росла! Да оттудова к Лесу Дерельскому. По прямой шла! А коли дракона над лесом тем видали, как огнем плюецца, значица, он тварь и пожег!

– Сам он тварь, дракон твой! Такой лес пожечь! – черноглазый пустил пьяную слезу. Прислушавшаяся харчевня дружно кивнула пестрыми головами: все окрестные села кормились браконьерством в том лесу, благо владелец, чьим угодьем была чащоба, лет пятнадцать не объявлялся в родных краях, а родственник, управлявший хозяйством, был добрейшей души человеком и позволял всем, кому не лень, пользоваться земными благами за небольшую взятку в одну десятую улова.

– Не-е, люди! – упорствовал погорелец. – Тварь твари рознь. Видел я того дракона далече! Красотища! Жуть как хорош! Чисто золото!

– То-то и оно-то, что жуть! – не унимался черноглазый. – Хату твою кто пожег? Вот и майся теперь, любуйся тем чужим золотом!

– Эх, ежели он тварь изживал, так и хаты не жалко! Все одно пропала бы, – махнул рукой пригорюнившийся все же Тишка.

– А что? Можа, так оно и было, – вступился за погорельца бородач. – Слыхали предание-то гарсийское?

Харчевня загудела, припоминаючи. Оказалось, все слышали звон, но вот по ком звонил колокол… Лютнист подмигнул мне, тряхнул густыми черными локонами и нежно тронул струны. Бородач приосанился, огладил седеющую поросль, гордо оглядывая соседей, словно сам собирался петь. Музыкант начал балладу тихим чистым голосом, проникающим даже в мышиные норы пропитых мужицких душ.