Народ же стоял безмолвный, слушая, как вершится его судьба по воле богов и ведающих их волю ведунов.

И тогда великий король Вельт принял горестное решение, расправил могучие плечи и молвил: «Не мне, человеку, противиться воле богов. Но и не мне, королю, положить мой народ в жертву и во благо остального мира, ибо какой же я тогда государь. Уже принесена мной клятва, и перед богами и миром взял я в жены твою дочь Ольду, славный князь и владыка Ярт. Но прежде сегодняшней клятвы принесена была другая – на верность и во благо моему народу орантов. Ему буду я верен и его должен любить больше мира. И что нам до мира, если нас, орантов, и детей наших в нем не будет?»

Зашумел народ, соглашаясь со сказанными словами, но вопросил юный Вельт далее: «Так должен ли государь во имя большей клятвы пренебречь меньшей? Во имя старшего слова отступить от младшего?»

«Должен, государь наш!» – послышались возгласы с разных сторон, а прежде всего от полководцев государевых.

И снова спросил юный король: «И кто же тогда доверит жизнь государю, если он в любой момент волен пересмотреть клятвы и слова? И если в малом правитель готов поступиться словом, то кто доверит ему большее? Этому ли ты учила меня, мудрая сестра моя Арда?»

Смолчала Арда. Смолчал и народ. И, не слыша более от них ропота, молвил Вельт сии слова:

«Не стану я клятвопреступником, не уничижу закон, не пойду против слова. Пусть свершится должное. Если есть иная стезя, и будет на то воля богов, мы ее найдем».

Так сказал юный король, любивший прекрасную Ольду больше жизни своего народа и больше своего королевства. И было по сему. И свадьба была как похороны. Великий плач стоял в народе, и многие покинули отчие дома в страхе, и ушли в чужие земли.

А когда родились у Вельта дочери Уна и Ульрида, то, дабы не исполнилось пророчество и не был проклят его народ, и не утратил он землю предков, король приказал тайно лишить их обеих жизни, ибо не знал, которая из них станет погибелью всей славы орантов.

И почти век еще процветала земля орантов как никакая иная, и были годы правления короля Вельта лучшими за всё время этой земли, и умножился его народ необычайно, и умножились богатства его, и расширил он границы. Соседние же народы, видя его преуспеяние, считали за благо для себя породниться с детьми орантов, и объединить государства, и жить по мудрым и справедливым законам славного и могучего королевства.

Но никому не устоять против рока. И не знал мир, что возвращены были к жизни обе дочери Вельта по воле богов. И унаследовала Уна всю мощь ведическую, ибо спасена она была ведунами как последняя надежда на победу над нигами. И взращена была в тайне от мира. Но даже владыка рода ведического не мог ведать, что выжила и Ульрида, попавшая к нигам. Не мог, ибо не ведомы человекам дела демонов. И укрыли ниги Ульриду, и стало дитя человеческое деткой нигов. А когда узнали о том, было уже поздно. И убили оранты Ульриду. И свершилось предначертанное».

Пелли отложил листы и зябко, несмотря на жару, поежился, почему-то избегая моего взгляда. Поэтому я спросила у стен:

– И теперь они подозревают грядущего врага в каждом последнем потомке Вельта и Ольды? И во мне?

– Да, – хрипло откликнулся мальчик, бледный вплоть до исчезновения веснушек. – Они опасались: вдруг ты сбежишь из-под их контроля. Если бы они не боялись твоего отца, то давно бы тебя убили из-за этого пророчества. Но, как только ты дашь им повод, даже он не сможет их остановить.

Пелли был невиданно серьезен и даже осунулся от овладевшего им странного напряжения.

Я вдруг тоже страшно устала, заранее.

Тому, кто ступил на лезвие меча, остается только бежать и бежать, не останавливаясь, не оглядываясь, не сомневаясь, бежать в попытке выжить, взлететь над тончайшим и беспощадным лезвием…

– За что?! За слова, сказанные безумной жрицей столетия назад? И что я могу сделать всей Лиге? Или что могла сделать моя мать, пока не стала предпоследней?

– Не знаю, – хлопал он на меня несчастными глазами.

Действительно, что пристала? Разве его я должна пытать?!

– Пелли, обещай мне, что … Ладно, ничего не обещай. Но всеми силами постарайся не мешать мне в Цитадели.

– Тебе туда нельзя! Владыка запретил!

– А ты напомни ему сие: «Пусть свершится должное. Если есть иная стезя, и будет на то воля богов, мы ее найдем», – ответила я словами Вельта и добавила от всего сердца. – Кому нельзя, так это тебе, Пелиорэнгарс! Тебя там не предусмотрено! Разве что в качестве куриного бульона!

– Роночка, ты же обещала! – взмолился перепуганный моим пророческим приступом Пелли.

– Ну, не буду, не буду! Жди меня в Гарсе, оруженосец! И ни шагу отсюда до утра!

Теперь здесь сделано все. Можно идти.

Я рванула дверь и вылетела в коридор, до синих чертиков в глазах взбешенная немыслимой глупостью человечества, тупо верящего таким как я проходимкам, которые бормочут всякую с трудом переводимую на нормальный язык чушь, подглядывая в замочную скважину за грядущим.

Много ли увидишь в крохотную дырку крохотным человеческим умом?

Шарахнувшаяся из под ног шавка остервенело меня облаяла. Откуда в помещении собаки?

Вынырнув из мерцающего сине-золотого марева, я обнаружила, что иду уже не по щербатой мозаике западной башни. Под ногами хрустела засохшими комочками грязи пыльная мостовая, и вокруг дымилась от зноя улочка едва знакомого городка, раскинутого на многочисленных островах в дельте северной реки Исты, воды которой, смешанные с морскими до горечи, уже нельзя пить.

Раскаленная улочка казалась нарисованной. Плоской. Нереальной. Правильно, я же забыла сказать слово, которому научила меня русалка в замке Аболан. Оно вылетело из головы, а я вылетела, потеряв голову, и все стало на нужные места. Мы с этим словечком где-то в нигде пересеклись, и в наказание за забывчивость вместо настоящего порта Элин я нарисовалась на его нарисованной улочке.

Одинокий прохожий оглянулся на лай, спросил что-то на незнакомом языке. Я оторопело уставилась на него: разве я не сплю? И решительно прошествовала за угол, где в воспоминаниях предполагалась набережная. Там она и оказалась. Альерг давным-давно провозил меня через этот морской городок в нашем длинном путешествии из Ирда в Гарс. Еще дальше на север, где-то в море, на одном из островов Северного Архипелага находилась Цитадель Бужды.

Если верить Сильвену, пробужденные в северном Элине должны встречаться на каждом шагу. Но первым, кого я встретила, не считая собаки и прохожего, был незадачливый ученик Лиги. Он стоял с этюдником и размашистыми мазками торопливо кидал краски на приколотую загрунтованную холстинку. Я узнала крючковатый нос, острую бородку и кудрявую, длинную шевелюру Мертвого Глаза. Вот и верь после этого слухам. Рисует по-прежнему!

Осторожному взгляду, брошенному через плечо мастера, открылось зрелище, сразу захватившее дух: на холстинке бушевала гроза, дыбилось и ворочалось черно-лиловым лохматым зверем забешеневшее море, вспенивая мощные загривки волн. Но при всей избитости сюжета я едва устояла на ногах от потрясения – с полотна яростно хлестала ужасающая, первозданная, неприрученная мощь невероятного живого существа. Я задохнулась от его неодолимой силы, властно хлынувшей и изъявшей меня из моего маленького мирка в эту невообразимую Вселенную.

Мучительно вернувшись в крошечное, по сравнению с этим гигантским всеохватным, человеческое тело, я не смогла сдержать восхищения, простонав:

– О-о-о! Этто что-тто!!!

– Правда?! – по-детски восторженно спросил мастер, весь светившийся от возбуждения, так, что с него слетали искры. – Это портрет с завтрашней натуры. Таким море будет завтра, вот увидите. Но тогда попробуй-ка постоять здесь с этюдником! А сегодня – самое то!

– Да, на такое надо смотреть на расстоянии, – согласилась я.

Он оглянулся с радостной улыбкой. И вдруг перепугался, грудью закрывая детище, словно я немедленно испепелю его на месте: