А я паникую! Я в страхе! Но мне нельзя это обнаружить.

– Как ты чудесно поешь, Олна! Но я устала и хочу тишины.

– Конечно, дочка. Прости старуху, увлеклась. Я тихохонько, не помешаю. Спи.

И она начинала выводить тончайшие рулады на пределе слышимости, и это было еще хуже: слух почти не улавливал Проникновение, и переставал настораживаться, а разум терял контроль и переставал сопротивляться.

– Со мной что-то происходит, Олна. Я чувствую себя как-то не так.

– Ты всего лишь выздоравливаешь, дочка. Ты очень долго и тяжело болела. Сейчас ты становишься такой, какой всегда была, только и всего.

– Я стала слишком сильной.

– Что ты! Разве это еще сила? Полсилы! Это ты из-за болезни была слишком слабой, милая! Теперь к тебе возвращаются твои силы. На, испей отварчик! Так ты быстрее придешь в себя.

– Но у меня никогда не было такого слуха! Я слышу, как падает лист на том краю леса, как ворочается море, укладываясь подремать. Слышу, как паук убивает муху в паутине и сосет ее кровь. Кровь – это вкусно?

Она задребезжала рассохшимся смешком и ответила уклончиво:

– Мушиная – вряд ли. А слух… Деточка, так всегда бывает у слепых – когда ты ослепла, у тебя улучшился слух, как маленькая награда за потерю. То ли еще будет. И нюх должен улучшиться.

– Да, это так. Я чую как собака.

– Лучше, дочка, гораздо лучше! До болезни у тебя был прекрасное чутье, дорогая моя. Ты забыла, потому что очень, очень долго болела. А сейчас избавляешься от увечья.

От которого? От того, что родилась человеком?

Появилась злость. Я отыгрывалась в собачьих потасовках. Псы рассаживались в круг, время от времени то один, то другой коротко взлаивал, подбадривая соперников. Они не грызлись, а сосредоточенно, молча бились до первой крови, или до признания превосходства.

Сначала я сидела в этом кругу и слушала, и наслаждалась яростным стремительным вихрем тел, взвывая от избытка эмоций. И, наконец, после нескольких лесных тренировок с Ворчем, вышла. Они приняли вызов и были беспощадны. Подумаешь, самка. Не нарывайся. Первый бой я проиграла с позором. Ворч разозлился, поняв, что не остудил мою блажь, но стал тренировать по-настоящему – жестко, без снисхождения, гоняя до кровавых мозолей на лапах… то есть, ногах и руках.

Олна, втирая мазь – когда ж она кончится! и где она берет свежатину?! – в порезы и ссадины, приговаривала:

– Очень хорошо, дочка! Немного случайной свежей крови – очень, очень хорошо! Ты меня радуешь. Скоро я приготовлю тебе подарочек. Быстрее, чем я надеялась. Я тоже стараюсь, дочка. Ах, какой чудный будет у нас подарочек! Тебе понравится.

Меня охватывал смертный ужас. А она пела, стенала, завывала, она рвала, пробивала ткань мира, она звала и звала Того, кто придет и станет Мной.

Но всей моей уменьшавшейся человеческой сутью, таявшей как снежный ком, за которую я так безнадежно боролась, я могла почуять, вычленить и исправить эти изменения. А сколько изменений я уже не смогла опознать как чужеродные? Сколько нечеловеческого я уже не замечаю, считая своим, всегда бывшим, человеческим? И уже в принципе не смогу заметить! Где – еще я, и где – уже не я?!

А тварь всё пела и пела, даже когда я спала. Даже на дальнем конце леса я слышала этот реквием по себе. Зачем такие хлопоты, разве нельзя сожрать меня без церемоний? Почему им так было важно, чтобы куколка не замечала, что ее едят?

Я не успевала вводить противоядия. Травы, которые показал мне Ворч, уже не помогали. Их было недостаточно.

Ворч нападал. Я падала и поднималась, опаздывала и промахивалась, и была кусана не раз. Но как же счастлива я была, когда нога или кулак с хрустом врезались в ненавистный мохнатый бок и вышибали короткий взвизг! Ради этого взвизга отчаянья стоило потрудиться. И как я же хочу сжимать и сжимать эту глотку в страстном объятии смерти, растерзать ее когтями, впиться клыками и слушать, слушать эту восхитительную музыку льющейся крови! Эту песню, которая должен звучать всегда, пока не выльется вся кровь этого мира! Я погибаю, Ворч! Убей меня пока не поздно! Тебе же это ничего не стоит сейчас, а потом ты не справишься. Убей меня, пока можешь!

Я выплеснула отраву из чаши. Олна вознегодовала:

– Что такое, дочка? Ты вылила лекарство?! Ты меня огорчила.

– Я не хочу! Меня тошнит от него! Я не буду пить эту дрянь! Я уже здорова!

– Да у тебя жар! К тебе возвращается эта страшная болезнь, от которой ты потеряла слух и зрение! Забыла? Слух я тебе вернула? Вернула. Ты уже выздоравливаешь, избавляешься от немощи. Ты же хочешь скорее выздороветь?

– Нет!

– Ты же хочешь снова видеть? Да-да, видеть! Хочешь! Ты думаешь, это невозможно? Ты будешь видеть лучше прежнего, детка! А что, как ты думаешь, я делаю с тобой? Зачем все эти старания? Чтобы вернуть такую серьезную утрату как зрение, надо всерьез потрудиться. Но и награда будет большая. Великая будет награда за наш с тобой труд.

– Мне и без наград не плохо! Я не тщеславна. Отпусти меня, Олна!

– Нет!!! Кому ты нужна среди людей? Они убьют тебя, как только увидят – в тебе уже слишком много моей крови. А мне ты нужна, дочка. Мы вырастим тебе новые глазки. Лучше прежнего. Поэтому мальчик принес тебя именно сюда. Понятливый человечек. Пей. Это надо выпить!

– Почему именно сюда? Разве он знал, куда нес?

– Знал. Он здесь уже был когда-то, я многому его научила.

Тварь проговорилась!

– Ты говорила мне, Олна, что не знаешь его имени.

– Мало ли, как зовут друг друга люди? Я звала его – Дикий.

Сердце споткнулось и остановилось. Дикий. Дик.

– Мои песики его полюбили. И я не обидела малыша, когда они привели его ко мне.

Я коснулась морщинистой старушечьей ладони, и мои пустые глазницы обожгло яркой вспышкой света.

Лучи пробивались сквозь мощные кроны огромных деревьев и гасли в сгустках тьмы, скользивших между стволов. Тени, похожие на гигантских псов, огрызаясь друг на друга, окружили мальчика, ступившего на лесную поляну. Его ладошка крепко вцепилась в мохнатый бок такого же угольного сгустка с песьей мордой.

– Это и есть твой дом, Брэнглэп? – звонко спросил мальчик, оглядываясь. Солнце золотило вихрастую голову. – А он ничего… дикий!

И засмеялся, совершенно не пугаясь жуткой стаи. Дик. Это был маленький Дик. Точно такой же, каким я его видела в замке Аболан. Тот самый, что спас меня, пятилетнюю девчонку, из лап разъяренных селян, не дал утопить.

– Дикий! – отозвалось эхо.

Из сгустка тьмы, особенно густой у корней древнего дуба, проступила дряхлая, морщинистая, как печеное яблоко, старуха.

– Это ты дикарь по сравнению с моим лесом, детеныш!

– Здравствуй, матушка! – поклонился мальчик.

– Не безнадежен! – хмыкнула старуха. И ткнула в пса длинной сухой веткой. Пес взвизгнул. – Зачем ты привел этот дикий разум, Брэнглэп? Песики по человечинке соскучились?

Клубок тьмы вильнул хвостом, обломив с близлежащих деревьев несколько сучьев с руку толщиной. И улегся у ног мальчика, как бы защищая его от хозяйки. Дик хитро улыбнулся:

– Они меня не тронут. Я помог вожаку.

– Знаю. И что? Хочешь награды, человечек? Разве ты не знаешь, кто я? Разве не боишься?

– Боюсь, – признался мальчик. – У тебя много имен, матушка. Но я кое-что принес тебе в подарок.

Он протянул ведьме что-то невидимое, тончайшее. И вдруг в его руке словно полыхнул нестерпимо яркий серебряный луч. Псы тонко взвыли, пятясь. Старуха отшатнулась, вздыбилась в ярости:

– Натх!!! Где?! Откуда это у тебя, человек? Отвечай!

– Нашел в горах, на ветке в лесу. Далеко отсюда.

Тварь разволновалась: забегала по поляне, псы едва успевали уворачиваться. Закричала: