Рат усмехнулся.

– А вы тоже сомневаетесь?

Дуона покачала головой.

– Не то и не другое. Я думаю только о своем муже. Мне хочется знать, жив ли он. И когда я узнаю, что он жив, я смогу спокойно и внимательно слушать о вашей попытке преодолеть механизм машины…

– Вас, кажется, зовут Дуона? Вы действительно очень похожи на своего деда. Лоб. Улыбка. Разрез Глаз. – Рат прищурился, разглядывая гостью. – Конечно, сходство оболочек. Чисто внешнее сходство. Гений неповторим. Но даже ради этого внешнего сходства… Я сейчас вам покажу его…

– Кого?

– Вашего мужа, – оказал Рат тихо. Дуона побледнела и схватилась рукой за ручку кресла. Может быть, ей послышалось?

– Да, вашего мужа, – повторил тихо Рат. – Но этот миг, который мне удалось остановить, относится к сравнительно давнему времени.

Рат подошел к какому-то странному, незнакомому Дуоне аппарату и, по-видимому, включил его. Что-то непостижимое произошло с комнатой, со всеми вещами и с Дуоной, они как бы сдвинулись с места и переместились в другое измерение.

Теперь перед Дуоной была та часть космического корабля, в которой находилась каюта ее мужа. Дверь каюты открылась, и появились Путешественник и два его спутника: астронавигатор Никгд и биолог Цын.

– Твои доводы, – сказал Цын, – все твои доводы не соответствуют фактам. Да, это жизнь, все-таки жизнь, хотя у нее нет ни формы, ни «памяти». Это жизнь, как бы вырванная из времени и посаженная в вакуум. Я везу кусок этого студня в банке со спиртом…

– Э! Бросьте спорить, – вмешался астронавигатор Никгд. – Наши морские животные не менее студенисты… Поговорим о чем-нибудь более веселом и интересном…Вчера…

– Вчера! – перебил его Путешественник. – Сколько еще будет этих вчера, пока наступит завтра…

– Что ты имеешь в виду?

– То, о чем мечтаю, планету, где живут подобные нам, умеющие чувствовать и мыслить…

Глаза Путешественника смотрели грустно и устало.

И снова Дуона почувствовала сдвиг, перемещение пространства и времени.

На месте космического корабля снова была комната Рата.

– Вот и все, что я мог сделать, – сказал Рат. – Теперь я должен с вами расстаться. Я уделил вам три дня.

– Три минуты, – поправила Дуона.

– Три дня. Вы забыли о законах теории относительности времени. На космическом корабле время течет иначе, чем у нас.

Дуона вспомнила о своих друзьях, оставшихся у перевала. Неужели прошли три дня?

– Да, три дня, – повторил Рат. – И не расспрашивайте меня об остальном. Мне еще задолго до вашего прощания с мужем удалось создать этот аппарат… Но я его совершенствую. Пока он еще меня не удовлетворяет. Я показал вам все, что удалось перенести оттуда сюда… Не расспрашивайте. И будьте мне благодарны, я потерял из-за вас столько времени. Я это сделал из уважения к Э-Лану, покойному вашему деду… Теперь разрешите проводить вас. Не беспокойтесь. Гроза давно прошла. Будьте благодарны мне, что я вернул небольшой отрезок бытия вашего мужа.

– Я вам благодарна, – сказала Дуона. Она простилась с Ратом. На небе не было ни одного облака.

Тропа вела к той поляне у перевала, где должны были ждать ее друзья.

Бородин просматривал статью аспиранта. «Сможет ли машина думать? – читал он. – Нет, не сможет. Почему не сможет? Да потому, что все, что делает машина, материально, вещественно. А мысль не материальна. Она относится к психическим явлениям».

Бородин подчеркивает эту фразу синим карандашом и пишет на полях рукописи:

«Мысль правильная. Но не слишком ли категорично и сухо она звучит? Это не похоже на вас, дорогой Радик. И ваша правота на этот раз не радует меня».

Бородин усмехается. Он недоволен своей припиской. Надо бы написать строже, требовательнее, без всяких сантиментов. Но уж раз написано, пусть останется. Радик не из тех, кто может зазнаться. Бородин называет аспиранта Богатырева – Богатыревым только когда сердится. Обычно он называет его Радиком.

У Радика обычная внешность. Обычная больше, чем следует. Лицо простое, грубоватое. Глаза живые, очень умные, насмешливые. Но дело не только в глазах. Мысль у Радика особая, зрячая. От нее ничто не спрячется, как от рентгеновского луча. Радик знает три языка. А недавно стал изучать еще и итальянский, чтобы прочесть все, что написал Леонардо да Винчи. Радик буквально помешан на Леонардо. Он много читал. И задает вопросы, на которые не всегда может ответить даже сам Бородин.

Тогда Бородин отшучивается:

– Надо подумать. Бог знания еще не советовался со мной по этому вопросу, Радик.

А изредка отвечает лаконично:

– Не знаю.

И сердится. Сердится на Радика, на самого себя, а еще больше – на сотрудников своей лаборатории, как будто они виноваты в том, что их шеф чего-то не знает. Радик занял слишком много места в мыслях его шефа. По какому праву? Да, действительно, на каком основании? Почему в свободные часы Бородин должен думать о нем, об этом мальчишке, влюбленном в Леонардо? Мало ли этих молодых людей, знающих иностранные языки, интересующихся физиологией и математикой? Нет, их теперь не так уж мало. Но почти все они вызывают у Бородина раздражение и зевоту – почти все, кроме Радика. Дело в том, что в Радике есть что-то подлинное, он сделан из того же теста, что и его кумир Леонардо. Где природа прячет это тесто? На каких замешивает его дрожжах?

Мысль невольно часто возвращается к Радику. Подойдет Бородин к стеллажам своей обширной библиотеки, достанет книгу с полки и вдруг спохватится – читал ли эту книгу аспирант Богатырев? Если не читал, надо будет ему посоветовать прочесть.

Едет Бородин в машине по Петроградской стороне или по Васильевскому острову, едет, торопится на лекцию или на экзамен и мысленно видит всех этих юношей и девушек и думает об иных из них: почему же они созданы не из того теста, что Радик Богатырев, почему природа поскупилась на дрожжи?

После экзамена декан говорит Бородину недовольным и уговаривающим полушепотком:

– Что же это так? Неужели ни один не знал даже на тройку? Срезали всех до одного.

– Мне важно не то, что они знают. Мне важно и интересно, что и как они думают. Знать будут скоро и машины. Научатся повторять по программе.

– Вы несправедливы.

– Возможно. Но я не народный судья. И не преподаватель в средней школе. Я ученый.

Бородин читает статью Богатырева. Из-за каждой статьи Радика приходится буквально драться с членами редколлегии «Ученых записок». Статьи у Радика дерзкие, со свежими и спорными идеями. А не все любят свежие и оригинальные мысли, особенно когда эти мысли высказывает двадцатипятилетний юнец. Кое-кому это кажется нескромным и преждевременным. Глупое слово – «преждевременно». Может, и теория относительности тоже появилась раньше, чем ей следовало?

Вот и сейчас аспирант Радий Богатырев пытается заглянуть в далекое будущее, ответить на вопросы, на которые еще не удосужилась ответить наука.

«Личность и мышление». Так называется статья. Радик считает, что мышление нельзя себе представить не только в отрыве от общества, но и от личности. И сразу же ставит вопрос – сможет ли кибернетика далекого будущего создать нечто, способное воспроизводить психические явления? Но тут возникает другой вопрос – что же такое мысль? Может ли она быть безличной, не окрашенной чувством и переживанием думающего?

– Так. Так, – одобрительно кивает Бородин, словно аспирант тут рядом за столом. – Так, так, Радик. Спрашивай. Самого себя. Природу. Историю. Спрашивай. Ищи ответа.

Из записей С.С.Ветрова

«Я начал эти записи с тайной надеждой, что они не кончатся тем, чем они начались… Сейчас, как и в прошлую зиму, на столе передо мной лежит снимок черепа того, кто сто тысяч лет тому назад прилетел на Землю из неведомого мира. Кто был он? Прошлое не ответило на мой вопрос. Отчего он погиб? Почему не смог вернуться в свой мир? Некого спросить об этом. Я все думаю и думаю о нем, словно моя мысль способна просверлить отверстие в бесконечно толстой стене. И вот вчера мною овладела слабость, почти отчаяние… Мне вдруг захотелось порвать в клочки этот единственный снимок, взорвать этот тонкий, ненадежный мост, соединяющий нас с представителем неведомого мира…