Оссегор плавится в августовской жаре, страдают даже кошки. Каждый вечер гремят грозы, расстреливая деревья, срывая листву, уничтожая цветы. Бенедикта пугается при каждом раскате грома.

Селестен Пу остался на несколько дней в «МЛМ», он смазывает «делаж», помогает Сильвену по саду, пилит с ним дрова на зиму. Купается в озере. Матильда учит его играть в «Скопу». Ест он с большим аппетитом, и Бенедикта на верху блаженства. Ему скучно. Подчас Матильда застает его в задумчивости стоящим у окна и наблюдающим за потоками дождя. Она подъезжает к нему. Он ласкает ее руку с милой, рассеянной улыбкой человека, мысли которого далеко. И однажды вечером объявляет, что утром уедет, а как только устроится, сообщит о себе, они всегда будут знать, где его найти, если понадобится. Матильда говорит, что понимает.

Назавтра, 15 августа, в Кап-Бретоне праздник, люди высыпали на улицы, следуя за процессией. Селестен Пу крепит вещи к багажнику мотоцикла, Сильвен наблюдает за ним, Матильда и Бенедикта присутствуют при сборах, сидя на террасе. Прошло всего двенадцать дней с того воскресенья, когда он приехал, чтобы скрепить готовую порваться нить. Как и тогда, солнце садится за кроны сосен. Матильде кажется, что прошла целая вечность. Со шлемом и очками в руках он подходит к ней, чтобы попрощаться. Она спрашивает, куда он теперь, и тотчас жалеет об этом. Он снова улыбается так, что может растопить лед, — он не знает. Быть может, заедет в Олерон. Не знает. Целует Матильду и Бенедикту, крепко жмет руку Сильвену. И уезжает почти в тот же час, что и приехал, в грохоте мотора на предельной скорости. А там, куда приедет, у него снова будут два чистых круга под голубыми глазами. Матильде вдруг хочется знать, куда она подевала свою куклу Артюра.

Через несколько дней приходит письмо из Лейпцига, в Германии. Тотчас по возвращении из поездки Хейди Вейсс встретилась с фельдфебелем Хайнцем Герштакером. Тот снова рассказал ей про воскресенье в Угрюмом Бинго. Это почти то же самое, что она слышала в таверне «Оплот», но с некоторыми уточнениями. Последнее, наверно, поставило бы в тупик Селестена Пу, если бы он был тут, но лишь подтверждает предположения Матильды, и удовлетворило бы ее гордыню, будь она у нее. Выходит, что вопреки ее неуемному воображению родители в своем любовном порыве в Толедо сделали ее не такой уж дурой.

Взятых в плен Герштакера и трех его товарищей отправили во французские траншеи в понедельник незадолго до рассвета. Их сопровождало двое солдат, которые, вместо того чтобы пойти кратчайшим путем, решили заглянуть в Бинго. Здесь, разбросанные на снегу, лежали трупы осужденных. Освещая местность электрическим фонариком, солдаты разошлись в разные стороны, отыскивая их. Герштакер увидел одного из убитых, смерть застала его на коленях, с руками на бедрах и со склоненной на грудь головой. Это был тот, кто сбил Альбатроса. Другой находился в похожей на погреб яме, сохранились лишь ступеньки вниз. В свете фонарика Герштакер различил, что у того, кто там лежал ничком, на ногах были немецкие сапоги. Французский солдат выругался: «Вот дерьмо», — то было одно из французских слов, известных фельдфебелю. Затем, что-то обсуждая, они снова пустились в путь, и один солдат сказал другому: «Да, да, только заткнись». Чтобы понять это, Герштакеру опять же не было нужды знать другой язык.

Возможно, Селестена Пу это удивило бы, ее же, Матильду, нисколько. Правда, сердце ее бьется сильнее прежнего. Если то, что она себе представила с тех пор, как прочла письмо Тины Ломбарди и проверила записи в шкатулке из красного дерева, имеет смысл, выходит, Бенжамен Горд в ночь боя снова оказался у Угрюмого Бинго. Теперь это подтверждает Герштакер.

Бедный, бедный Бенжамен Горд. Надо же было тебе умереть там, думает она, чтобы я смогла убедиться, что один из пятерых, взявший у тебя немецкие сапоги, остался жив и добрался, по крайней мере, до Комбля. Им не мог быть ни твой друг Эскимос, ни Си-Су, ни Анж Бассиньяно. Манеш тоже в его тогдашнем состоянии не мог этого сделать. Остается Этот Парень, крестьянин из Дордони, найденный новорожденным на паперти часовни, который в свой последний день на войне прятался в руинах другой часовни. Осталась фраза Юрбена Шардоло, тем утром побывавшего на ничьей земле, когда снова пошел снег. Но уже после тебя, после немецкого военнопленного и безымянного солдата, который видел тебя в яме: «По крайней мере один, если не двое».

Да, у Шардоло были уверенность и подозрение. О своей уверенности он сказал Эсперанце в июне 1918 года на перроне вокзала при эвакуации: «Готов поставить две монеты на Василька, если бы они у меня были. Но меня обобрали девки». Подозрение же связано с Этим Парнем просто потому, что безымянный солдат в конце концов не послушался и не заткнулся.

Письмо, которого Матильда ждет с особым нетерпением — письмо от кюре Кабиньяка, — приходит два дня спустя.

"Суббота, 16 августа 1924 года.

Мое дорогое дитя!

Признаюсь, ваше письмо сильно озадачило меня по сути тех действий, которые вы предприняли. Не могу понять, каким образом письмо Бенуа Нотр-Дам или его жены попало в ваши руки. Выходит, вы встречались с Мариеттой и она просила вас ничего мне не рассказывать. Это меня очень опечалило.

Постараюсь, с верой в Господа нашего, и испытывая к вам полное доверие, как можно лучше ответить на ваши вопросы.

Я несколько раз перечитал это письмо. И с самого начала хочу сказать, что Бенуа, которого я знал и ребенком, и подростком, и взрослым, никогда не был таким уж крутым и недоверчивым человеком. Вероятно, война меняет чувства и людей, но я ощущаю нутром, что написанное им перед кончиной письмо несет в себе какой-то скрытый смысл.

Я пытался понять то, что вы называете «неуместным» в его письме. Я расспрашивал окрестных жителей вплоть до Мартиньяка. Этими поисками и объясняется задержка с ответом. Я поговорил со многими, кто знал Нотр-Дама. И все единодушно утверждали, что Бенуа не было нужды продавать удобрения, которыми пользуются для окуривания полей, они у него были невелики, больше всего он преуспевал в разведении скота. Никто не знает никаких Верней, или Берне. Ближе всего к той, что вы называете, фамилия Берноттона, кузнеца, который не использует удобрения. Не сочтите за упрек, но самое непонятное в этом письме — употребление слова «неуместный». Все, что может быть неуместным, связывается с неприличием, а не с разумом. Итак, самое непонятное — это никогда не живший в этих местах господин Верней.

Я уже стар, дорогое дитя, и хотел бы, до того как меня призовет к себе Господь, знать, что у Мариетты, которая, видно, устроила свою жизнь без Бога, и ее Батистена, которого я крестил, а прежде венчал его родителей, все в порядке. Сейчас я помолюсь за Бенуа Нотр-Дам. Я от всей души помолюсь и за вас, веря в то, что путь, который вы выбрали и который выше моего понимания, и есть один из тех путей, которые называют неисповедимыми.

До свидания, дорогое дитя. Если вы пришлете несколько строк, дабы успокоить мою душу, я готов простить вам употребление слова «неуместный». Догадываюсь по вашему письму, что вы усложняете себе жизнь, не всегда к месту употребляя изучавшуюся вами латынь.

С верою в Господа нашего пребывающий

Ансельм Буалеру, кюре из Кабиньяка".

Первое, что делает Матильда, это проверяет по словарю французского языка, прав ли кюре. Он прав. Но все равно она с помощью языка и губ производит неуместный шум по адресу добрейшего кюре.

Затем достает из ящика листки для рисования и нарезает столько бумажек, сколько слов в письме Этого Парня, написанном вечером 6 января 1917 года.

Затем очищает стол, раскладывает бумажки со словами и начинает их перемещать в поисках шифра под названием «лифт», о котором ей говорил Селестен Пу. Она не знает слово, которое Этот Парень и Мариетта используют в качестве точки отсчета, и отталкивается от неизвестного в Кабиньяке имени Верней.