— Какой индеец?

У мамы был такой вид, как будто от одного этого слова в хижине сразу запахло индейцами. Мама не любила и боялась индейцев, но папа всегда говорил, что бывают хорошие индейцы. Теперь он всего лишь добавил:

— Они знают много такого, о чем мы не догадываемся. За ужином я тебе все расскажу, Каролина.

Разговаривать, укладывая сено, было невозможно. Папа быстро перебрасывал сено из стога в фургон, а Лора его утаптывала. Наконец гора сена поднялась высоко над спинами лошадей.

— Дальше я управлюсь сам, сказал папа. — В городе девочке не пристало делать мужскую работу.

Лора соскользнула с фургона на оставшееся сено, и папа сразу уехал.

Неподвижный воздух был напоен теплым осенним ароматом индейского лета. На окрашенную в блеклые тона бесконечную волнистую землю ласково опускалось небо. Но за этой ласковой и мягкой тишиной словно что-то затаилось, ожидая своего часа. Лора поняла, что хотел сказать папа.

"О, кто дал бы мне крылья, как у птицы!" — вспомнила она слова из библейского гимна. Будь у нее крылья, она бы улетела далеко-далеко отсюда.

Однако пора идти домой помогать маме. Ни у кого из них нет крыльев, они всего только переезжают на зиму в город. Маму и Мэри это не огорчало, но Лоре не хотелось в город, где живет так много людей.

Папина лавка была одним из лучших строений в городе. Она стояла на восточной стороне Главной улицы особняком от других домов. Одно окно было на высоком квадратно фальшивом фасаде, а два других — внизу, по обе стороны парадной двери.

Здесь папа не остановился. Он обогнул лавку, выехал на Вторую улицу, которая представляла собой попросту проезжую дорогу, и поставил фургон у задней двери, ведущей в пристройку. Рядом с крепкой деревянной конюшней уже стоял один стог, а дальше Лора увидела новый дом, сложенный из свежих досок. Папина лавка и конюшня, как и остальные лавки на Главной улице, уже стали серыми.

— Вот мы и дома! Скоро устроимся, — сказал папа.

Он отвязал от фургона корову Эллен с большим теленком, и Лора отвела их в хлев, где для них было приготовлено стойло, а папа тем временем принялся разгружать фургон. Потом подогнал его к конюшне и распряг лошадей.

Внутренняя дверь пристройки открывалась под лестницей, которая вела из задней комнаты наверх. В этой узкой комнатке, конечно, будет кухня. Окно на другом ее конце выходило на Вторую улицу, на свободные участки и на маленькую, еще пустую лавку. Дальше к северо-востоку виднелись прерия и двухэтажное здание железнодорожной станции.

Мама стояла посреди пустой передней комнаты и осматривалась, прикидывая, как разложить вещи.

В большой комнате уже стояли угольная печка, полированная покупная конторка и покупной стул.

— Откуда все это взялось? — удивленно воскликнула Лора.

— Судья Кэррол отдал папе свою старую конторку, стул и печку в счет арендной платы. У нового партнера судьи Кэррола есть своя конторка, так что эта ему не нужна.

У конторки были большие ящики и маленькие отделения для бумаг. Все они закрывались шторкой из узеньких деревянных планок. Шторку можно было двигать вверх и вниз. Когда ее поднимали, она исчезала.

— Качалку мы поставим у второго окна, — продолжала мама. — Мэри весь день будет сидеть на солнце, а я смогу до самого заката читать вам вслух. С качалки и начнем. Ты, Мэри, первым делом сядешь и возьмешь на руки Грейс, чтобы она не путалась у нас под ногами.

С помощью Лора мама поставила к окну обе качалки. Потом они втащили в комнату стол и поместили его между печкой и дверью на кухню.

— Здесь будет теплое место, — сказала мама.

— Можно, мы сразу повесим занавески? — спросила Лора.

Два окна смотрели в комнату словно два чужих глаза. Мимо дома ходили чужие люди, а с другой стороны улицы в дом заглядывали широко открытые окна лавок — скобяной лавки Фуллера, аптеки, портняжной мастерской Пауэра и универсальной торговли Лофтуса.

— Да, чем скорее, тем лучше, — согласилась мама и достала миткалевые занавески.

Когда они с Лорой их вешали, мимо проехал фургон, а потом по улице прошло пятеро или шестеро мальчиков и столько же девочек.

— У них только что кончились уроки. Завтра и вы с Кэрри пойдете в школу, — радостно сказала мама.

Лора промолчала. Никто не догадывается, как она боится незнакомых людей. Никто не знает, как у нее трепещет сердце и трясутся все поджилки, когда ей приходится с ними встречаться. Ей не нравится город, ей совсем не хочется идти в школу.

До чего же все несправедливо! Мэри так хотела стать учительницей, но никогда ею не станет, потому что она слепая. А Лора не хочет никого учить, но ей придется, потому что так хочет мама. Лоре, наверное, всю жизнь придется жить среди чужих людей и учить чужих детей. Неужели ей всегда будет страшно, но придется делать вид, будто она их не боится?

Ну уж нет! Папа велел ей никогда ничего не бояться, и она не будет. Надо быть храброй даже под страхом смерти. Но если она и сможет преодолеть страх, ей все же никогда не удастся полюбить чужих людей. Она знает, на что способны животные, и понимает, о чем они думают. Но чего можно ожидать от людей — этого не узнать никогда.

Как бы там ни было, занавески мешали чужим людям заглядывать в окна. Кэрри расставила вокруг стола стулья. Пол в комнате был сделан из чистых светлых сосновых досок, и, когда мама с Лорой постелили у дверей плетеный коврик, в большой комнате сразу стало красиво и уютно.

Папа установил на кухне печку, присоединил к ней крепкую прямую трубу, внес буфет, сбитый из деревянных ящиков от галантерейных товаров, и поместил его у стены по другую сторону двери.

— Ну вот! Теперь печка и буфет стоят недалеко от обеденного стола, и у тебя будет все под рукой, — сказал папа.

— Да, Чарльз, ты это хорошо придумал, — похвалила его мама. — Теперь осталось только занести наверх кровати.

Папа снизу подавал маме и Лоре разобранные на части кровати, а они через люк наверху лестницы втаскивали их на чердак. Он просунул туда толстые перины, одеяла и подушки, а потом пошел с Кэрри набивать тюфяки сеном. Соломы на этой новой, необжитой земле еще не было, потому что никто еще не успел вырастить здесь хлеб.

Чердак был разделен перегородкой из толя на две комнаты. Окно одной комнаты выходило на запад, другой — на восток. Из восточного окна мама и Лора видели прерию, уходящую к далекому горизонту, новый дом и конюшню, возле которой папа с Кэрри набивали тюфяки сеном.

— Мы с папой возьмем себе комнату возле лестницы, а вы, девочки, будете спать в передней комнате, — распорядилась мама.

Лора помогла ей поставить на место кровати, и папа подал им наверх туго набитые, хрустящие тюфяки. Потом мама спустилась вниз готовить ужин, а девочки принялись стелить постели.

Лучи заходящего солнца заливали комнату золотистым светом. Лора с Кэрри уложили пахучие хрустящие тюфяки, накрыли их перинами, постелили поверх простыни и одеяла, выровняли постели, подоткнули на углах покрывала и положили на место подушки.

Когда все три постели были готовы, делать больше было нечего. Лора с Кэрри остановились посреди освещенной мягким вечерним светом прохладной комнаты. Снизу из кухни доносились голоса папы и мамы, а под окном на улице разговаривали двое незнакомых мужчин. Неподалеку кто-то насвистывал, и эти звуки вместе с другими тихими звуками сливались в непривычный шум города. Из труб, скрытых за фасадами лавок, поднимался дым.

Вторая улица, минуя скобяную лавку Фуллера, тянулась на запад к прерии, туда, где среди увядших трав высилось какое-то одинокое строение. Сквозь его четыре окна светило заходящее солнце; наверное, с другой стороны у него тоже было несколько окон. Со стороны фасада, словно нос, торчало обитое досками крыльцо, печная труба не дымилась.