Автобус преодолел последний подъем, и вот наконец перед нами раскинулся Линкасл, уютно притулившийся в горной долине, словно коробочка с драгоценностями, весь залитый волшебным лунным светом. Проспекты и улицы, ясно различимые даже с такого расстояния, переливались огнями мерцающих неоновых реклам, рассеивая полуночный мрак. Я вынул из кармана конверт, разорвал его на мелкие кусочки и, опустив оконное стекло, рассеял их в темноте ночи. Толстуха, сидевшая позади меня, ткнула в мое плечо пухлым пальцем и надменно проговорила:

— Я просила бы вас закрыть окно, если вы не возражаете.

Это было сказано таким тоном, точно она обращалась к балованному мальчишке.

— Я просил бы вас закрыть рот, если вы не возражаете, — вежливо ответил я, и она выполнила мою просьбу.

Всю долгую дорогу она не умолкала ни на секунду, — оживленно комментируя решительно все, начиная от умения водителя управляться с машиной и кончая шумом, который производил сидевший на переднем сиденье ребенок. Но сейчас она захлопнула пасть весьма основательно, так что плотно сдвинутые губы слились в едва заметную полоску.

Стекло я так и не поднял, искренне надеясь, что сквозняк сорвет с этого бочонка жира парик, и оно оставалось опущенным до тех самых пор, пока автобус не подкатил к автовокзалу.

Водитель заглушил мотор и, полуобернувшись к пассажирам, проговорил:

— Линкасл. Здесь вы можете пересесть на поезд или автобус, который доставит вас в Чикаго. Имеется сообщение и с другими городами восточного округа. Стоянка автобуса двадцать минут, затем мы направляемся дальше к югу.

Но для меня путешествие закончилось.

Я обождал, пока мимо протиснется толстуха, пробормотавшая по моему адресу что-то весьма нелестное, хотя и нечленораздельное, одарил ее скверной ухмылкой, потом снял с сетки для багажа чемоданчик и спустился по ступенькам на тротуар.

Где-то в отдалении дважды оглушительно свистнул паровоз. Дежурный по станции в красной фуражке предупредил, что времени у тех, кто делает пересадку, в обрез, и целая толпа жаждущих галопом помчалась на платформу. Я поставил чемоданчик на землю, вытащил из кармана последнюю сигарету, закурил и направился в зал ожидания. Вдоль одной из стен зала тянулась обшарпанная буфетная стойка, напротив нее я заметил газетный киоск и билетную кассу. Все кресла и скамьи были заняты, так что я пошел в туалет. Секунду поколебавшись, не стоит ли умыться, я решил, что кувшина теплой воды и нескольких капель жидкого мыла явно недостаточно для того, чтобы смыть грязь многомильного путешествия. К тому же я нуждался в услугах парикмахера не меньше, чем в возможности сменить наконец замызганные брюки и кожаный пиджак. Поэтому я ограничился лишь тем, что ополоснул руки.

Когда я вернулся в зал ожидания, у буфетной стойки освободилось одно место, и я сразу же понял, почему именно оно. На соседнем табурете сидела толстуха с автобуса, и язык ее вновь работал вовсю. Девушка за стойкой с измученным усталым лицом чуть не плакала, и, если бы я не взобрался на табурет рядом, толстуха вполне могла получить вторую чашку кофе прямо в физиономию. Но, увидев меня, она сразу же заткнулась и сморщила нос, словно от меня дурно пахло. Буфетчица обернулась ко мне, и я сказал:

— Кофе, ветчину и швейцарский сыр. Хлеб ржаной. Она выполнила мой заказ и небрежно бросила мелочь в кассовый ящик. Расправившись с едой, я выпил чашку кофе, затем развернулся на табурете и стал разглядывать зал ожидания. Только теперь я заметил в окошке билетной кассы какого-то старика в очках. Но он-то обратил на меня внимание куда раньше, это я понял сразу. Перед его окошком стояло четыре человека, но он почти не смотрел на них, поскольку взор его то и дело устремлялся поверх голов в мою сторону. Его лицо при этом принимало озабоченное выражение, точно у отца, обеспокоенного недомоганием любимого дитяти.

Всю длинную дорогу, все эти тысячи миль я не уставал размышлять о том, как же это произойдет в первый раз. И вот наконец минута настала. Всего лишь сгорбленный старичок с пожелтевшими от постоянного курения обвислыми усами. И все выглядело не так, как я представлял себе эти долгие, долгие мили.

Последний в небольшой очереди перед кассой получил наконец свой билет и отошел. Я занял его место. Старик попытался изобразить улыбку, и я небрежно бросил:

— Привет, папаша!

Впечатление было такое, словно кто-то дернул его за усы. Верхняя губа дернулась, обнажив сорок восемь искусственных зубов, и улыбка, сперва весьма робкая, а , затем все более уверенная, заиграла на его лице.

— Господи! Джонни Макбрайд! Ты ли это?

— Давненько не виделись, а, папаша!

Мне показалось странным выражение его физиономии. Но по крайней мере в одном я не сомневался: он узнал меня.

— Давненько, Господи Боже! — сказал он.

— Как дела в городе?

Он смешно лязгнул зубами, изо всех сил стараясь сохранить беззаботно-приветливое выражение лица.

— Без перемен. Все, как раньше. Ты.., собираешься задержаться у нас?

— Да, на некоторое время.

— Джонни!

Я подхватил свой чемоданчик.

— Увидимся позже, папаша. Я устал и грязен, как черт. Мне нужно где-нибудь пристроиться на ночь.

Мне не хотелось слишком задерживаться в зале ожидания. С этой минуты надо было вести себя очень осмотрительно и осторожно. Излишняя торопливость, пожалуй, могла стоить мне жизни.

В газетном киоске я купил пачку сигарет “Лаки страйк” и пакетик жевательной резинки. Вернувшись на платформу, я остановился в тени станционного здания, наблюдая за суетой у автобуса, привезшего меня сюда, и размышляя о том, что теперь слишком поздно что-то менять и что мне волей-неволей придется пройти через все это. Вся штука была в том, что я хотел этого. Я хотел этого больше всего на свете, и даже мысль о том, что мне предстоит, была сладка и приятна, как сочный кусок толстого бифштекса, когда вы голодны. Кое-кому, правда, придется не так уж сладко.

Точнее, трем людям. Один из них умрет, у другого будут переломаны руки, и весьма основательно, так что никогда в жизни он уже не сможет ими пользоваться. Что же касается третьего, то он получит такую трепку, что до конца своих дней сохранит на коже отметины. Этим последним была женщина.