Он шагнул в другую комнату. И замер на пороге.

Я лежала, сжавшись в комок, лицо горело от слез и боли. Воздух будто выжигал легкие. Живот тянуло все сильнее, внутри пульсировала тошнотворная тревога.

— Что с ней? — хрипло спросил он, шагнув ближе. — Огонь ее задел?

Я попыталась открыть рот, что-то сказать, но тут же согнулась — новая вспышка боли прокатилась по животу, и из груди вырвался сдавленный крик. Мне показалось, что что-то внутри вот-вот оборвется.

— Да не мешай ты, — рявкнула Люсинда, даже не обернувшись. Она перемешивала в кружке новый отвар, руки у нее дрожали. — Не видишь, дитя потерять может! А может и сама… Господи, Матерь Милосердная, спаси и сохрани…

Я увидела, как у Теодора изменилось лицо. Вся тревога в нем сжалась в точку — в осознание. Он замер. Потом взгляд его метнулся к моему животу… и я поняла: он только сейчас узнал. Неужели в нашу встречу не заметил округлившихся форм?

Он не сказал ни слова. Не отпрянул, не нахмурился. Наоборот — черты его заострились, стали строже, тяжелее. Как у воина, когда тот внезапно осознает, что перед ним не тренировка, а настоящая битва.

И в этот момент — в самый разгар боли и страха — я увидела ее.

Сквозь мутное стекло окна, за пологом дыма и сумерек, прямо на меня смотрела старуха.

Это была она — та самая, Знающая. Высокая, худая, в темном плаще и с глубоко посаженными глазами, от взгляда которых становилось холодно до костей. Как тогда, в самом начале, когда я только пришла в это тело.

Ты сможешь спасти три души… — звучало у меня в голове ее шептание. Я тогда думала, что речь о моих мальчиках и этом крохотном существе под сердцем. Но теперь…

Аманда.

Аманда тоже была в огне. И могла погибнуть. Да и вообще, ее жизнь все еще в моих руках — избавить ее от проклятья смогу только я.

Меня охватила паника.

Три души. А нас теперь четыре. Кто? Кто из них… кого я не смогу?

Я задохнулась от ужаса, от бессилия. Пот, слезы, боль — все смешалось. Я дрожала, не в силах пошевелиться.

Нет. Только не это. Я должна. Я обязана. Всех.

Я сжала простыню и попыталась сосредоточиться на дыхании. Вдох. Выдох. Живи. Ты еще нужна.

На лице Теодора на миг мелькнуло удивление — будто в его стройную картину мира вдруг вбили ржавый гвоздь. Но всего через секунду это выражение сменилось. Исчезло, словно его и не было.

Осталась только жесткая решимость.

Он опустился рядом, скрипнула кровать под тяжестью двух тел. Его рука — теплая, сильная — накрыла мою, дрожащую. Пальцы чуть сжались, и я с трудом сфокусировалась на нем. На его лице, стиснутой челюсти, на глазах, в которых теперь полыхало то же пламя, что только что сожрало мой дом.

— Это несчастный случай? — спросил он негромко, почти шепотом, но напряжение в его голосе звенело, как туго натянутая струна. — Или поджог?

Я сглотнула. Во рту было горько, пересохло. Руки ныли, тело ломило, живот… Я едва выдавила из себя:

— Я… видела… два факела… на крыше…

Люсинда, стоявшая у печи, ахнула — глухо, будто ударили в медный таз.

— Господи… кому же такая черная душа досталась? Кто ж на такое пошел?..

Но Теодор уже вставал. В его движении не было ни колебаний, ни сомнений — только сосредоточенность и ярость, хладнокровная, как у охотника, идущего на волка, загрызшего стадо.

— Сделай все, что можешь, — бросил он Люсинде, и голос его не допускал возражений. — Чтобы она и ребенок выжили.

Он развернулся и шагнул к кухне. Аманда, все еще сидевшая на табуретке, подняла к нему бледное лицо. Он присел склонился перед ней и поцеловал в макушку.

— Как ты, родная? — спросил тихо.

— Я сама смогла встать с постели сегодня… — прошептала она. — И сама дошла сюда. Мне только помогали… Но я еще… не здорова. Я это чувствую.

Он обнял ее — осторожно, будто боялся сломать, — а потом бросил взгляд на мальчиков. Мэтти все еще цеплялся за брата, Итан обнимал его за плечи и смотрел на Теодора.

— Все будет хорошо, — сказал мужчина. — Я скоро вернусь.

Он выпрямился, вышел за дверь, и последним, что я увидела, был его профиль — твердый, как высеченный из камня. Такой человек остановит бурю, если нужно.

Я закрыла глаза — от усталости и боли. А когда открыла снова, дыхание у меня перехватило.

За стеклом больше не было Знающей.

Потому что она шла по комнате.

Вошла прямо в дом, не постучав. Не спросив разрешения. Люсинда застыла, глиняный кувшин с горячей водой задрожал у нее в руках. Значит, соседка тоже ее видела, мне не мерещилось. Она всхлипнула, глядя на странную гостью, и перекрестилась, шепча молитву себе под нос.

— Матерь Милосердная… она… что она тут делает?..

Но та не произнесла ни слова.

Старуха шла неторопливо, по-царски, будто это ее дом, ее мир, а мы тут — временные, не более чем тени. Ее взгляд был не добрым и не злым — вечным. В нем не было ни жалости, ни жестокости, только знание.

Она остановилась передо мной.

И, медленно наклонившись, прошептала прямо в лицо, так тихо, что губы ее почти не двигались:

— У всего есть цена.

Внутри меня что-то вспыхнуло. Острая, рвущая боль, будто кто-то вогнал нож в самое нутро. Я вскрикнула — или хотела вскрикнуть, но из горла вырвался только сиплый стон. Все вокруг поплыло, закружилось, и я провалилась в темноту, где не было ни звука, ни боли.

Только один холодный голос звучал где-то издалека, словно из самого моего сознания:

Цена… цена… цена…

Я парила. Где-то между. Ни здесь, ни там.

Меня словно вывернуло из тела и отнесло прочь — не к свету, не во мрак, а в серую зыбкую пустоту, где не было ни боли, ни мыслей. Только гулкая тишина и слабое, почти неуловимое ощущение, что я все еще где-то рядом.

Иногда эта зыбь отступала — я будто поднималась к поверхности воды, ловила краткий глоток воздуха, чувствовала… что-то. Потом снова тонула. Глубоко. Медленно. Без страха.

Снов не было. Ни образов, ни лиц. Но звуки просачивались сквозь вуаль беспамятства — приглушенные, как будто доносились из другого мира. Шорох ткани. Скрип пола. Голос — усталый, обеспокоенный, будто издалека:

— …все же, ну держись, родимая… не вздумай сдаваться…

Люсинда.

Я хотела ей ответить, но не могла. Слова будто растворялись в пустоте, не рождаясь. И все же на краткий миг я почувствовала — меня касается что-то. Мягкое. Теплое. Сначала я решила, что это просто одеяло… но тяжесть была живой.

И тут раздался голос, резкий, сердитый:

— Уйди, проклятая зверюга! Сгинь с нее, слышишь?!

Я узнала этот голос. Люсинда снова.

Что-то зарычало. Нет, зашипело. Глухо, угрожающе. Потом короткий сдавленный вскрик и царапанье когтей — по дереву? Нет. По коже.

— Ах ты ж!.. — жалобно простонала Люсинда. — Чтоб тебя!..

Шорох, глухой удар. Короткий скрип. И снова — тепло на животе. Уперлось, как будто… как будто кто-то лег на меня.

Мне стоило бы испугаться, но я не чувствовала страха. Лишь тяжесть, словно что-то не дает мне уплыть окончательно. Удерживает.

Снова — вязкая темнота. Но теперь она была иной. Более плотной. С запахом.

Запах был слабый, теплый, животный — шерсть и дым. Я ушла в нее, как в сон, как в утробу.

И исчезла.

Кто-то отворил дверь, потом — щелчок замка. Я почувствовала, как воздух в комнате поменялся. Тише стало. Словно кто-то спрятал меня от мира.

— Не гоже им такое видеть… — пробормотала Люсинда. — Пусть хоть не запомнят, как мамка их таяла на глазах…

Чьи-то руки — заботливые, привычно твердые — поправили простыню. По лбу прошелся холодок — влажная ткань. Я вздрогнула, но даже это движение было не моим. Это кто-то другой дернулся, а я лишь наблюдала со стороны.

Губы коснулась ложка — отвар, горький, чуть вязкий, растекся по небу. Я бы оттолкнула, если бы могла, но Люсинда вливала аккуратно, чуть ли не каплями. Что-то бормотала — больше себе, чем мне: