И в самом деле, к поведению и «разговорам» животных Готье присматривался так же внимательно, как другие присматриваются к поведению людей и прислушиваются к их беседам. Характерен пассаж из последней прижизненной публикации Готье — книги «Картины осады» (1871). В ней писатель рассказывает, среди прочего, о поведении животных в Париже, осажденном пруссаками. Это, безусловно, рассказ о существах мыслящих и даже говорящих:
Каждое утро перед нашими воротами собиралось совещание под руководством рыже-коричневого коренастого терьера с кривоватыми лапами, выпяченной нижней губой и поджатой верхней, в черном кожаном ошейнике с медными вставками. Другие собаки, чью породу было определить гораздо труднее, казалось, относились к нему очень почтительно и внимательно прислушивались к его речам. Речам? Он, стало быть, произносил речи? Разумеется: но они состояли не из членораздельных звуков, какие со времен Гомера отличают человека от животных, а из тявканья, разнообразного ворчания, жевания губами, виляния хвостом и смены выражений на морде.
Было совершенно очевидно, что четвероногие собеседники обсуждают сложившуюся ситуацию. Время от времени к их компании прибавлялся новый участник, который, по всей вероятности, приносил новости, их обсуждали, а затем все расходились по своим делам[5].
Готье настаивает: понять «речь» животных (или, во всяком случае, догадаться о том, что они «обсуждают») возможно — нужно только захотеть. В «Картине осады» домашним животным отведена одна глава, «Домашний зверинец» посвящен им весь, от первой до последней страницы, и за всеми смешными или грустными историями-анекдотами стоит одно убеждение: хотя у людей и зверей язык разный, звери, если любить их, ответят вам тем же и взаимопонимание установится. Это открыто утверждается в заключительной главе книги, посвященной лошадям: «Если бы человек не вел себя с животными так чудовищно жестоко и грубо, как это часто случается, с какой охотой они бы сплотились вокруг него!»
В «Домашнем зверинце» чувствуют, мыслят и едва ли не говорят все, от кошек и собак до сороки Марго и даже ящерицы Жака, который любил слушать музицирование хозяйки и предпочитал правую руку левой, то есть мелодию — гармонии. Конечно, можно сказать, что выдумщик Готье приписывает им эти мысли и симпатии; но можно сказать и по-другому, и этот второй вариант кажется мне более правильным: Готье относится к животным внимательнее других и благодаря этому становится «переводчиком» их мыслей на человеческий язык. Подобные «переводы» упоминаются в книге не один раз: «В ее переливчатых зрачках тенью пробегали мысли, сводившиеся, как мы понимали, к следующему…»; «он устремлял на нас пристальный взгляд и начинал шептать, вздыхать, ворчать со столь разными интонациями, что невозможно было не принять это за язык»; «виляя хвостом и тихонько повизгивая, он сообщал нашей матушке так внятно, как если бы говорил словами…» О кошачьих глазах Готье пишет: «ведь невозможно предположить, что в этих глазах нет мысли». И он в самом деле отвергает такое предположение, причем настолько убедительно, что ему невозможно не поверить.
Впрочем, верят не все. Например, автор предисловия к недавнему (2008) изданию «Домашнего зверинца»[6], прекрасная французская исследовательница Поль Петитье, не доверяет Готье и считает, что все его рассказы об уме и чувствительности кошек и собак, не говоря уже о сороках и ящерицах, — просто плоды буйной фантазии. Животные моралисты (кот Пьеро запрещает хозяину возвращаться после полуночи) и страдальцы (тот же Пьеро умирает от чахотки — как «дама с камелиями») — все это, по мнению Петитье, Готье выдумал.
Конечно, тридцать две белые крысы, которые «умерли все в один день, вместе, как жили» от разряда молнии, — это, может быть, и придумано для красного словца. Кошка Эпонина, которая встречает гостей, провожает их в гостиную и почти внятно говорит им: не волнуйтесь, хозяин скоро придет, — или кот Пьеро, который требовал, чтобы хозяин возвращался домой не позже полуночи, — тоже могут показаться плодами фантазии. Но только тому, кто сам не имел дела с кошками. Ведь побежать впереди человека и показать ему дорогу в доме или загнать полуночника в постель — это для кошки дело совершенно обычное. Животные у Готье думают и действуют почти как люди — но при этом они вовсе не похожи на животных из сказок, притчей или басен, они узнаваемые, живые звери с четырьмя лапами и хвостом.
Поль Петитье считает, что животные, описанные Готье, страдают еще по одной причине: они мучаются оттого, что силятся, но не могут говорить по-человечески. На мой взгляд, дело обстоит противоположным образом. Готье пишет: «Часто животные смотрят на вас, и в глазах их читается вопрос, на который вы не можете ответить, поскольку люди еще не нашли ключ к языку животных». Это люди силятся понять звериный язык — и некоторым из них — как, например, Готье — это удается.
Что же касается черной меланхолии, которой, по мнению Петитье, полна книга, то ее, как мне кажется, уравновешивает фирменная ирония Готье; его описания кошки по имени Госпожа Теофиль, которая, услышав из уст попугая человеческие слова, решает: «Это не птица, это какой-то господин» и от потрясения надолго прячется под кровать, или пса Замора — любителя хореографии, невозможно читать без улыбки.
Между прочим, этот иронический эффект усиливается, особенно для современного читателя, тем, что все повествование Готье о его собственных домашних животных ведется от первого лица множественного числа; когда Готье пишет, например: «Как-то раз один из наших друзей, вынужденный на несколько дней оставить Париж, доверил нам на это время своего попугая», речь идет не о друге всей семьи и не о том, что попугая доверили Готье и его родным. «Мы» — это всегда сам Готье. Эта форма унаследована от журналистики: в XIX веке в театральных или художественных рецензиях многие журналисты, в том числе и Готье, часто писали «мы считаем» или «с нашей точки зрения», но в статьях и у Готье, и у его современников это «мы» чередуется с «я». Напротив, в «Домашнем зверинце» повествование от первого лица множественного числа выдержано последовательно, с начала до конца, и я сохранила эту особенность в переводе.
В конце уже цитированного фрагмента из «Изящных искусств в Европе» Готье писал:
Франциск Ассизский называл ласточек своими сестрами, и это дружеское именование навлекло на него обвинения в сумасшествии, несмотря на его святость; а между тем он был прав: разве животные не смиренные братья человека, не его друзья низшего порядка, так же, как и он, созданные Господом и с трогательной кротостью идущие тем путем, какой был им заповедан при сотворении мира? Бить животных — деяние безбожное и варварское; это все равно что бить ребенка. Люди темного Средневековья едва ли не боялись животных, ибо их глаза, полные немых вопросов и смутных мыслей, казались им освещенными демонической злобой; в Средние века их порой обвиняли в колдовстве и сжигали их так же, как сжигали людей. Одним из славных завоеваний цивилизации будет улучшение участи животных и избавление их от любых мучений[7].
Кошки, собаки и лошади, которым повезло принадлежать Теофилю Готье, были избавлены от мучений — во всяком случае, от тех, какие причиняют животным люди. О своих двух пони, Джейн и Белянке, Готье пишет: «Как все животные, которых хозяева любят и холят, Джейн и Белянка очень скоро сделались совершенно ручными». Главное слово здесь — «любят».
А может быть, права все-таки Поль Петитье и пес Замор не репетировал по ночам польку и жигу, а кошка Эпонина не сидела за столом перед собственным прибором, хотя и без ножа и вилки? Да, наверное, в «Домашнем зверинце» не обошлось без преувеличений, но как хочется верить, что все рассказанное в книге — чистая правда!