Хильдебрант служит прекрасной рифмой для Рембрандта в этом стихотворении — своего рода романтическом исповедании веры, адресованном другу, которого теперь уже нет в живых и который в ту пору не меньше нас восхищался стихами Виктора Гюго, Сент-Бёва и Альфреда де Мюссе.

Подобно Дону Руй Гомесу, который, испытывая терпение Дона Карлоса, перечисляет ему своих предков, начиная с Дона Сильвия, «что был три раза консул в Риме», мы вынуждены сказать о наших котах: «Но я иду к другим, и лучшим»[22] и перейти к Госпоже Теофиль, рыжей кошке с белой грудкой, розовым носом и голубыми глазами, прозванной так за то, что она жила с нами в близости поистине супружеской, спала у нас в ногах, грезила на ручке нашего кресла, когда мы работали за письменным столом, сопровождала нас в прогулках по саду, составляла нам компанию во время трапез, а порой и перехватывала еду на ее пути от тарелки к нашему рту.

Как-то раз один из наших друзей, вынужденный на несколько дней оставить Париж, доверил нам на это время своего попугая. Попугай, очутившись в новой обстановке, взобрался на самую верхушку насеста и ошалело таращил из-под белых век глаза, похожие на шляпки обойных гвоздей. Госпожа Теофиль никогда не видела попугая, и этот невиданный зверь, естественно, ее удивил. Застыв, точно обвитая лентами мумия египетской кошки, она в глубокой задумчивости смотрела на птицу и пыталась припомнить все познания из естественной истории, какие почерпнула на крышах, во дворе и в саду. В ее переливчатых зрачках тенью пробегали мысли, сводившиеся, как мы понимали, к следующему: «Сомнений нет, это зеленый цыпленок».

Придя к такому заключению, кошка спрыгнула со стола, служившего ей наблюдательным пунктом, и, затаившись в углу комнаты, припала к полу, выставила вперед лапы, опустила голову и напрягла спину, как черная пантера на картине Жерома, караулящая газелей у водопоя[23].

Попугай следил за передвижениями кошки с лихорадочной тревогой; он топорщил перья, гремел цепочкой, махал лапкой с растопыренными пальцами и стучал клювом по краю кормушки. Инстинкт подсказывал ему, что перед ним враг, замышляющий недоброе.

Кошка меж тем не сводила с попугая глаз, и в ее завораживающем взгляде пернатый читал ясный и недвусмысленный итог: «Хоть этот цыпленок и зеленый, он наверняка хорош на вкус».

Мы наблюдали за этой сценой с неослабевающим интересом, готовые вмешаться при необходимости.

Госпожа Теофиль потихоньку приближалась: ее розовые ноздри трепетали, она сощурила глаза и то втягивала, то выпускала острые когти. По хребту ее пробегала дрожь; она напоминала гурмана, которого ждет на столе пулярка с трюфелями. Предвкушение сочного и редкостного ужина возбуждало ее чувственность.

Вдруг она выгнула спину дугой, рванулась вверх и мягко опустилась прямо на насест. При виде опасности попугай низким, серьезным и глубоким голосом, достойным г-на Жозефа Прюдома[24], вскричал: «Жако, ты завтракал?»

Госпожа Теофиль с невыразимым ужасом отпрянула. Звук трубы, звон упавшей на пол груды тарелок, пистолетный выстрел над самым ухом не погрузили бы кошку в такую прострацию. Все ее представления об орнитологии были поколеблены.

«А что тебе дали? — Орррех миндальный», — не унимался попугай.

Теперь на физиономии кошки было написано: «Это не птица, это какой-то господин, он разговаривает!»

«Левая, правая где сторона, Улица, улица, ты, брат, пьяна!» — оглушительно громко завопил попугай, понявший, что в этом его единственное спасение. Кошка бросила на нас вопросительный взгляд, но поскольку ответ наш ее не удовлетворил, она забилась под кровать и до самого вечера ее невозможно было оттуда выманить. Люди, которые не имеют опыта жизни рядом с животными и видят в них, вслед за Декартом, не более чем машины[25], сочтут, конечно, что мысли пернатого и четвероногого — наша выдумка. Между тем мы всего-навсего точно перевели эти мысли на человеческий язык. Назавтра Госпожа Теофиль немного успокоилась и предприняла новую попытку, но встретила тот же отпор. После этого она смирилась и полностью уверилась, что перед ней не птица, а человек.

Госпожа Теофиль, создание нежное и деликатное, обожала благовония. Она приходила в экстаз от пачулей или кашмирского ветивера[26]. Вдобавок она любила музыку. Взобравшись на стопку нот, она очень внимательно и с видимым удовольствием слушала певиц, пробовавших свой голос в гостиной критика. Но высокие ноты выводили ее из себя, и, услышав верхнее «ля», она немедля затыкала рот певице своей лапкой. Мы не раз проделывали этот опыт, и всегда с одним и тем же результатом. Эта кошка-дилетантка превосходно разбиралась в нотах.

Перейдем ко временам менее отдаленным. От кошки, которую привезла из Гаваны мадемуазель Айта де ла Пенюэла, молодая художница-испанка, чьи работы, изображающие белых ангорских кошек, украшали и до сих пор украшают витрины торговцев эстампами[27], нам достался дивный белый котенок, похожий на кисточку из лебединого пуха, осыпанную рисовой пудрой. Из-за своей белоснежной шерстки он получил имя Пьеро, которое, когда он вырос, превратилось в более длинное и несравненно более торжественное именование Дон Пьеро Наваррский: в этом чувствовалось величие. Дон Пьеро, как все животные, которых холят и лелеют, сделался очарователен и мил. Ему, подобно многим кошачьим, доставляло явное удовольствие принимать участие в домашней жизни. Он сидел на своем обычном месте, подле камина, и, казалось, не только понимал человеческие речи, но и вникал в них с большим интересом. Он следил глазами за говорящими и время от времени тихонько повизгивал, как если бы хотел возразить и высказать свое собственное мнение о литературе, традиционной теме наших бесед. Он обожал книги и, увидев открытый том, укладывался рядом, внимательно разглядывал страницы и переворачивал их когтями, а потом засыпал, словно в самом деле читал модный роман. Стоило нам взяться за перо, как он вскакивал на наш пюпитр и с глубочайшим вниманием следил за движениями железного крючка, покрывающего лист бумаги непонятными закорючками, причем каждый раз переводил взгляд справа налево, когда перо переходило на следующую строку. Порой он решал нам помочь и пытался отобрать у нас перо, по всей вероятности для того, чтобы самому заняться сочинительством, ведь Пьеро был кот-эстет, наподобие гофмановского кота Мурра[28]; мы почти уверены, что ночью где-нибудь на крыше он при фосфорическом свете своих глаз настрочил мемуары. Увы, текст их до нас не дошел.

Дон Пьеро Наваррский никогда не ложился спать без нас. Он ожидал нас в прихожей и, стоило нам переступить порог, начинал тереться о наши ноги и выгибать спину с радостным дружеским мурлыканьем. После чего шествовал перед нами, точно паж, и, если бы мы его попросили, охотно взял бы в лапы подсвечник, чтобы осветить нам путь в спальню. Там он дожидался, пока мы разденемся, запрыгивал на нашу кровать, обнимал нас лапками за шею, тыкался носом нам в нос, вылизывал нас своим маленьким розовым язычком, острым, как бритва, и при этом тихонько повизгивал, всем своим поведением выражая самым недвусмысленным образом, как он счастлив нас видеть. Затем, излив свои чувства, он устраивался на спинке кушетки и засыпал там, как птица на ветке. Лишь только мы просыпались, он укладывался рядом и лежал так до тех пор, пока мы не поднимались с постели.

Мы были обязаны возвратиться домой не позже полуночи. Пьеро на этот счет был строг, как привратник. В те времена мы с друзьями основали небольшой кружок, который назвали «Обществом четырех свечей», поскольку собирались мы в самом деле при свете четырех свечей, стоявших в серебряных подсвечниках по углам стола. Порой мы так увлекались беседой, что теряли счет времени и рисковали увидеть, что карета наша, как у Золушки, превратилась в тыкву, а кучер — в крысу. Два или три раза Пьеро ждал нас до двух или даже трех часов ночи; но в конце концов наше поведение так разочаровало его, что он улегся спать без нас. Этот молчаливый протест против нашего невинного прегрешения так растрогал нас, что с тех пор мы исправно возвращались в полночь. Но Пьеро простил нас не сразу; он хотел убедиться, что раскаяние наше искренне; когда же он уверился в нашем чистосердечии, то возвратил нам свое расположение и возобновил ночные дежурства в прихожей.