Мост между Трианой и городом заперт, правый берег Гвадалквивира охраняют солдаты и добровольцы, чтоб нигде не могла пристать лодка из зачумленного предместья. Двери домов затворились наглухо, улицы опустели.
В одних домах — плач и причитания, вызванные страхом, молитвы и мольбы к богу.
В других — ни шороха: там в испуганном молчании ждут спасения или смерти.
За дверьми третьих домов — шум, пьяное пение, звон бокалов: там пируют, решив насладиться всеми радостями жизни, пока их не скосила чума.
Севилья дрожит в страхе, но напор бедствия прорвал заслоны, и чума перебросилась в город, охватила квартал бедноты Санта-Крус.
Ужас объял Севилью.
Первое из дворянских семейств бежало из города в горы, провожаемое завистливыми взглядами тех, кто не мог выехать.
Тревога нарастает — семьи дворян одна за другой покидают Севилью, бегут ночью, под покровом темноты, стыдясь бегства. Городские ворота забиты экипажами и людьми.
Отчаяние охватило богатых и бедных.
Санта-Крус, отделенный цепью стражи от остальных кварталов, гибнет.
Лежа, стоя, на ходу, на молитве вдыхают люди заразу — и падают, как подкошенные, ничком. Из последних сил переворачиваются навзничь, и взор их, замутненный горячкой, болью и ужасом, уплывает в неведомое.
Отчаянные жалобы и мольбы о помощи, которая не придет.
А люди зовут на помощь небо и ад, призывают бога и сатану, но голос их гаснет, как светильник, в котором иссякло масло; отравленный воздух проникает им в легкие, и красные пятна позорными клеймами отмечают обреченных.
Ночью поднялся Мигель, ни слова никому не сказав о цели своего пути, наполнил сумку лекарствами и едой, обвязал платком рот и прокрался, минуя стражу, в зачумленный квартал.
Здесь он помогает, как может. Отделяет от здоровых больных, кормит их, поит, раздает лекарства и погребает умерших, унося их на руках к общим могилам, чтоб остановить поветрие.
К утру ему снова удалось проскользнуть мимо сонных стражей и вернуться в Каридад.
Он входит в ворота, бледный и истомленный. Встречает братьев — те отступают при виде его и поскорее скрываются. Он не понимает, в чем дело. Ищет Иордана. Но и тот отшатнулся, невольно попятился от настоятеля. Мигель спросил, что случилось. Иордан смущенно молчит. Мигель настаивает.
— Видели, как ты шел в зачумленный квартал, брат, — выговаривает наконец Иордан.
Мигель опустил голову.
— Посещать Санта-Крус — значит легкомысленно подвергать себя опасности, — продолжает Иордан.
Мигель молчит, и тон Иордана становится строже:
— Богу более угодно, брат, чтобы ты не заносил заразу к здоровым.
— Но хороня умерших, я именно препятствую распространению заразы.
Подходит Дарио, но останавливается на почтительном расстоянии.
— Бог сам укажет, кому умереть от чумы. Брат — Мигель, неужели ты хочешь помешать ему?
— Не с богом я хочу бороться, Дарио. С чумой.
— Всякая борьба напрасна, — возражает Дарио.
— Она не была бы напрасной, брат, если бы вы все пошли со мной в Санта-Крус помогать, — твердо отвечает Мигель. — Я верю, мы можем запереть чуму в одном этом квартале. Все, кто обязан был оказывать помощь — префект, его люди, — покинули город. Кто же еще, во имя божьей любви, должен помочь, если не мы?
Иордан и Дарио понимают, что Мигель прав, но страх терзает их, и они смущенно опускают глаза.
— Ты наш глава, — тихо говорит Иордан. — Что прикажешь, то мы и сделаем.
Дарио, насупившись, отрицательно махнул рукой и уже рот открыл, да не решился возразить.
— Приказывать я не стану, — сказал Мигель. — Созови братию, Дарио.
К собравшимся обратился Мигель с великим смирением и великой убедительностью. Он не приказывал, не требовал — он просил. Знаю, дело идет о жизни. О жизни земной. Но какою вечною жизнью будете вы вознаграждены, сжалившись над несчастными!
Многие тогда отступили, прячась за спины друг друга.
— Я пойду с тобой, брат Мигель, — сказал Иордан.
— И я. И я! — вызвалось еще несколько монахов.
Прочие поспешно разошлись по своим ежедневным делам.
Вечером Мигель с несколькими братьями вышел из ворот Каридад.
Небольшое число людей доброй воли старалось оказать помощь зачумленному кварталу. Те же, у кого была власть над людьми, бежали из города, и упрямые самаритяне из народа тщетно призывали к борьбе с чумой. Никто их не слушал, никто не пошел за ними. Солдаты, побросав оружие, бежали в поисках убежища. Напрасны все уговоры и угрозы…
Группа монахов проходит по площади.
— Куда идете, отцы? — спрашивают люди.
— В Санта-Крус, — отвечает Мигель. — Помогать. Не бойтесь, мы не вернемся оттуда.
Великое молчание наступило.
Монахи идут, их поступь тверда и решительна, их лица спокойны.
Солнце садится, золотит севильские башни.
И тогда, увлеченные примером, двинулись за монахами многие, чьей обязанностью вовсе не было помогать своим ближним.
Эта кучка людей увеличивается по мере приближения к Санта-Крус.
Спокойно, не проронив ни единого слова, принимается за работу Мигель, и все следуют его примеру, подражая ему.
В глубоком молчании, без колебаний, без уговоров действуют монахи и их помощники, тихо, как видения, скользят они по улицам — и работают.
Одни роют ямы, другие сносят к ним трупы, закапывают их, третьи распределяют пищу, воду, лекарства.
Плач и предсмертные хрипы доносятся из Санта-Крус.
С наступлением сумерек подкрадываются тенями гиены в образе человеческом, грабят мертвых, снимая с них кошельки и перстни.
Мор косит помощников Мигеля. Беспощадно вырывает одного за другим — и вот он остается один на поле боя.
Он трудится из последних сил духа своего и тела. И многие, стоявшие над пропастью смерти, спасены им.
Но всегда наступает момент, когда истощаются силы любого бедствия, любой свирепой напасти. Так случилось и с этим поветрием — чума, передушив толпы людей, ослабела и убралась восвояси.
Севильцы стали возвращаться в город. Жизнь постепенно обретала обычный свой вид.
В день, когда очистился воздух и свежий ветер разогнал серное дыхание чумы, Мигель возвращался в Каридад — выбившийся из сил, но счастливый.
Он забыл Хироламу и не жаждет уж божьей милости. Хиролама и бог выветрились из его сознания.
Он думает теперь только о человеке.
Чума отступила. И это — его победа, его радость, его счастье. Мигель блаженно улыбнулся.
Но призрак чумы последним своим дуновением опалил лицо человека. Запылали виски его, красные пятна выступили на челе, высох язык и оцепенели уста.
Поднял Мигель взор к ясной выси, руки простер к чему-то желанному, но мозг его окутала тьма, и он уже не сознает, чего так жаждет сердце его.
И пал он мертвым, лицом к земле, словно подрубленное дерево, — и случилось это во вторник, злосчастный день, девятнадцатого мая лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого, на святого Целестина.
Карусель жизни раскрутилась с прежней скоростью, хотя в колесах ее еще скрипит чумная пыль.
Тихо стоит над телом Мигеля город, облачаясь в траур.
В то время новый архиепископ Севильский, Амбросио Спинола, провозгласил лето милости божией и, отправившись к смертному одру Мигеля, опустился пред ним на колени и поцеловал мертвую руку со словами:
— Благословенна рука, давшая бедным богатство.
Город, некогда проклинавший Мигеля, рыдает теперь, оплакивая его смерть.
Мурильо, душеприказчик Мигеля, вскрыл его завещание, и было прочитано следующее:
«Я, прежде дон Мигель, граф Маньяра, затем монах ордена Святого Милосердия, а ныне пепел и прах, жалкий грешник, служил Вавилону и князю его диаволу всеми мыслимыми кривдами, гордынею, прелюбодеянием, кощунством, дурным примером и жестокостью. Грехи мои, скверность моя бессчетны, и лишь снисходительность господа могла их терпеть, а его бесконечное милосердие — простить их. Повелеваю сим положить тело мое, без гроба, завернутое в саван и босое, с непокрытой головой, на крест из пепла, в головах же поставить крест и две восковые свечи. Затем пусть отнесут его на похоронных носилках для бедняков, в сопровождении двенадцати священников, и ни одним более, без пышности и без музыки, в церковь святого Милосердия и положат под порогом, дабы всякий входящий и выходящий попирал ногами мой прах — так пусть предадут земле нечистое тело мое, недостойное покоиться в храме божием. И такова воля моя: положите надо мною каменную плиту длиной в полтора локтя со следующей надписью: „Здесь лежат кости и прах худшего человека из живших на свете, Мигеля Маньяра. Молитесь за него!“
