Слушая его торжественные речи на греческом и латыни среди почтительного молчания коллег, дона Флор не могла не гордиться мужем. Дона Розилда и соседки правы — он не похож на других, и она должна благодарить бога за то, что он послал ей такого мужа. Он появился как раз вовремя, когда она уже была готова уступить этому нахалу Принцу. Какое счастье, что до этого не дошло!

Если бы фармацевт не вышел к прилавку своей аптеки в день студенческого праздника, кто знает, что бы с ней сейчас было. Вряд ли сидела бы она в этом зале, среди этих достойных людей, обсуждающих научные проблемы. Дона Флор содрогнулась при одной этой мысли, и ее аплодисменты доктору Теодоро выразили признательность не только за его речь. Этот всеми уважаемый человек спас ее от неминуемой гибели. Она не может не гордиться им.

Заняв свое место в президиуме, доктор Теодоро поискал глазами жену, и ее ослепительная улыбка была лучшей наградой за его блестящее выступление. Дискуссия продолжалась: теперь ораторствовал доктор Нобре, речь которого, без сомнения насыщенная ценными мыслями, очень проигрывала от монотонного и невыразительного голоса.

Дона Флор изо всех сил боролась со сном, но веки ее слипались. Единственная надежда была на доктора Диниса, выдающегося оратора и автора солидного трактата «Galenica Digitalis — communia stabilisata». Но ни он, ни последующие ораторы не смогли нарушить дремоты доны Флор, да и не только ее. Внушительный бюст доны Себастьяны мерно вздымался, она даже посапывала. Дона Рита время от времени начинала клевать носом, но тут же просыпалась в испуге. Дона Паула сначала героически сопротивлялась сну, но потом сдалась, положив голову на плечо мужа. Только дона Неуза выглядела свежей (если не считать темных кругов под глазами), словно не было ни духоты, ни скучных формул, — она наблюдала за юнцом, который наполнял стакан на трибуне. Мысленно она уже называла его «914», имея в виду знаменитое средство для лечения дурных болезней.

Дона Флор дремлет, ей кажется, будто голос мужа доносится откуда-то издалека. Она с трудом просыпается и снова видит доктора Теодоро на трибуне. «Я ничего не смыслю в этом, дорогой, прости меня, но я ничего не могу с собой поделать, я ведь самая обыкновенная женщина, глупая и невежественная, и все эти умные вещи не по мне».

Ее разбудили аплодисменты, дона Флор тоже захлопала, улыбнулась мужу и послала ему воздушный поцелуй. Заседание окончилось. Отмучавшиеся наконец женщины подошли друг к другу, чтобы проститься.

— Доктор Теодоро был просто великолепен… — заявила дона Себастьяна. Как она узнала об этом, если все время спала?

— У доктора Эмилио блестящий ум! — восклицала дона Паула, повторяя то, что слышала на предыдущих собраниях. — А доктор Теодоро эрудит, каких мало!

Спускаясь по лестнице под руку с мужем, дона Флор сказала:

— Все тебя хвалят, Теодоро. Отовсюду только и слышишь восторженные отзывы. Всем очень понравилось твое выступление.

Доктор Теодоро скромно улыбнулся.

— Коллеги слишком добры ко мне… Впрочем, может быть, я и сказал что-нибудь полезное… Как ты думаешь?

Дона Флор сжала честную руку своего ученого мужа.

— Ты был великолепен! Правда, я не все поняла, но все равно мне понравилось. Мне очень приятно, когда тебя хвалят…

Она чуть не сказала: «Я недостойна тебя, Теодоро», — но фармацевт, знавший греческий и латынь, скорее всего не понял бы ее.

Если мир фармакологии был для доны Флор неожиданным открытием, то загадочный и чарующий мир музыкантов-любителей, куда ей удалось проникнуть с помощью мужнина фагота, ее потряс.

Собрания этого изысканного общества почтенных господ с положением и университетскими дипломами, богатых торговцев и промышленников (исключение составлял приказчик Урбано, игравший на скрипке) напоминали тайные радения сектантов. «Этот возвышенный мир музыки и неземных звуков имеет своих богов и кумиров, своих верующих и своего пророка — вдохновенного композитора и дирижера Аженора Гомеса», — писал Флавио Коста, пробовавший свое перо на страницах «О ложиста модерно», которая принадлежала Насифе, безвозмездно обучающему молодежь журналистскому ремеслу. Репортаж о музыкантах-любителях занял всю последнюю страницу газеты; в центре был помещен снимок оркестра в полном, составе в саду особняка Адриано Пиреса, которому на другой день после выхода номера нанес визит сам Насифе. Он явился потолковать с хозяином о бесчисленных трудностях, неизбежно подстерегающих серьезные издания вроде его газеты. Вряд ли они могли бы существовать, если бы не поддержка людей со щедрым сердцем и толстым бумажником, понимающих затруднения прессы.

Редактор показал номер с репортажем, сообщив, что автор его умный и талантливый юноша, но платить ему приходится дорого, и миллионер раскошелился, когда увидел себя с виолончелью среди музыкантов любительского оркестра.

Из мира фармакологии, жаропонижающих лекарств, ступок, шпателей для приготовления пилюль, фарфоровых банок с кислотами, ядами, ртутью и йодом дона Флор попала в мир трелей пиццикато, паван и гавотов, волшебных звуков виолончелей, гобоев, скрипок, кларнетов, флейт, тромбонов, ударных инструментов и рояля. Из общества доны Себастьяны, доны Паулы, доны Риты и ненасытной пожирательницы сердец Неузы она попала в общество элегантных светских дам. Банкир Селестино, вынужденный слушать эти концерты — а ведь многие представляют себе жизнь банкиров сплошным раем, — прежде и не подозревал, как они скучны и утомительны.

— Играют они плохо, но каждый из этих маньяков стоит миллионы, — обычно говорил он.

По субботним вечерам почтенные господа превращались в беззаботных детей, забывая обо всех делах и даже о своем постоянном желании заработать побыстрее и побольше. Забывали они и о социальных различиях: богатый торговец не гнушался инженера, получающего скудное жалованье, знаменитый хирург — скромного фармацевта, владелец восьми магазинов — приказчика из мелочной лавчонки.

Элегантные дамы принимали у себя жен музыкантов, нисколько не интересуясь их состоянием и происхождением, и были одинаково радушны ко всем, в том числе и к Марикоте, которая упорно твердила, что никакая она не дона, а просто сиа[34] Марикота, вот и все!

Впрочем, сиа Марикота очень редко ходила в гости, поскольку у нее не было туалетов и она не умела поддерживать светскую беседу с этой «паршивой знатью», как она говорила своим соседкам по улице Лапинья.

— Чего я там не видела? Вечно они толкуют о каких-то балах, приемах, завтраках и обедах… Я же как вспомню здешних ребятишек, которые никогда досыта не наедались, так меня от их обжорства тошнить начинает… А если они не говорят о еде, то рассказывают, кто с кем путается. Можно подумать, что эти великосветские дамы только и знают, что обжираться да валяться в постели…

Возмущенная дона Марикота, вернее сиа Марикота, не скупилась на выражения:

— А сами разодеты в шелка… Пусть катятся подальше со своими гнусностями, как-нибудь обойдусь без них… Урбано ходит туда потому, что не может жить без репетиций… Будь моя воля, я бы запретила ему ходить к этим богачам, пусть бы играл здесь в баре сеу Биэ, с Манэ Сапо или сеу Бебе-э-Коспе. — И она в отчаянии разводила руками. — Но что я могу поделать?!.. Жаль беднягу…

Она так часто называла его беднягой, что за сеу Урбано укрепилось это прозвище. Манэ Сапо отлично играл на свирели, а сеу Бебе-э-Коспе — на старой гармони: оба они по воскресным дням исполняли песенки и пили кашасу в баре сеу Биэ, где встречались сливки окрестных переулков. Сеу Урбано тоже играл там, срывая аплодисменты, хотя местная публика отдавала предпочтение свирели и гармони. Сиа Марикота, ничего не смыслившая в музыке, ворчала всякий раз, когда ей приходилось гладить перед репетицией единственный синий костюм мужа, уже довольно старый.

— Если они не могут без него обойтись, хотя бы оплачивали гладильщицу… Бедняку от этого оркестра одни убытки и никакого прока…