Во время этой короткой сцены матросы успели понимающе переглянуться. Когда несколько минут спустя капитан велел им посмотреть, не притаились ли поблизости в засаде индейцы, – старому Эустакио уже был дан такой приказ, – они догадавшись, что он хочет остаться наедине с девушкой, недовольно буркнули:

– Время терпит, капитан. Сейчас у нас отдых.

Это был бунт; он назревал уже давно, и причиной тому была чарующая красота гауричи. Капитан не решился подавить его тут же. Сообразив, что матросы уже сговорились и готовы на все, он отложил расправу до возвращения Жабы, рассчитывая на его слепую привязанность.

Барбарита, тоже разгадав темные намерения таиты, приняла бунтовщиков за своих спасителей. Она было метнулась к ним; но, увидев, какими глазами они смотрят на нее, остановилась с похолодевшим от ужаса сердцем и машинально вернулась на то место, где ее оставил Асдрубал.

Внезапно в скорбной тишине окутанной сумерками сельвы, как похоронный колокол, прозвучал леденящий душу крик яакабo [24]:

– Яа-акабо! Яа-акабо!

Может, это был не вещий голос птицы, а предсмертный стон Асдрубала? И то, что Барбара испытала вслед за этим, – не разрядка после длительного нервного напряжения, а таинственно передавшееся ощущение смертельного удара ножом в горло, удара, полученного в это мгновение Асдрубалом от Жабы?

Она помнила только, что, словно сбитая с ног внезапным толчком, она рухнула навзничь, издав душераздирающий крик.

Все остальное прошло мимо ее сознания – и взрыв бунта, и смерть капитана, и последовавшая за ней смерть Жабы, который вернулся в лагерь один, и пиршество, на котором отомстившие за Асдрубала пираты насладились ее девственностью.

Когда старый Эустакио, бросившийся на ее крик, прибежал, задыхаясь, на место происшествия, все уже было кончено, и один из пиратов сказал:

– Теперь можно ее и турку продать, пусть хоть за двадцать унций.

Отблески костров окрашивают в пурпур ночную темноту, слышны дикие крики: идет охота на гавана… Индейцы поджигают вокруг неприступных болот сложенную в кучи сухую траву, птица, вспугнутая шумом, взмывает вверх, и ее крылья розовеют в отсветах пламени среди глубокой мглы; вдруг охотники умолкают, быстро гасят костры, и ослепленная птица падает, беззащитная, прямо к ним в руки.

Нечто в этом роде произошло и с Барбаритой. Любовь Асдрубала позвала ее в полет, – короткий полет, почти только взмах крыльев в отблесках первого чистого чувства, вспыхнувшего в ее сердце и навсегда безжалостно погашенного насилием людей, охотников за наслаждением.

В ту ночь из их рук ее вырвал Эустакио – старый индеец-банита [25], служивший проводником на пироге только ради того чтобы быть рядом с дочкой женщины своего племени, которая, умирая от побоев капитана, умоляла его не оставить гуаричу. Но ни время, ни тихая жизнь в деревушке, где они укрылись, ни умиротворяющий фатализм, временами пробуждавшийся в ее индейской душе при звуках печального япуруро [26], не смогли успокоить бушевавшую в ее сердце мрачную грозу. Жесткая, упорная складка пересекла ее лоб, в глазах не угасал недобрый огонь.

Теперь в ее душе находила приют только злоба, и не было для нее ничего приятнее, чем вид мужчины, бьющегося в когтях разрушительных сил. Губительные чары Камахай-Минаре – злобного божества оринокской сельвы, – дьявольская сила, таящаяся в зрачках ворожей, и чудодейственные свойства трав и кореньев, из которых индианки делают зелье, чтобы распалить желание и притупить волю у равнодушного к их ласкам мужчины, – все это до такой степени увлекало и воодушевляло ее, что овладение секретами любовной ворожбы стало единственным смыслом ее жизни.

К своему темному ремеслу приобщало ее и целое скопище знахарей, обманывавших индейцев. Эти люди учили ее насылать «порчу» на свои жертвы и «сглазом» вызывать у них страшные недуги или, напротив, врачевать страждущих, даже на расстоянии нескольких лиг; они растолковывали ей заговоры и поверяли колдовские секреты, и не удивительно, что вскоре самые грубые суеверия овладели сознанием метиски.

Однако ее красота нарушала спокойную жизнь общины, – парни теряли из-за нее голову, ревнивые женщины неотступно следили за ней, – и потому вскоре благоразумные старики посоветовали Эустакио:

– Увози-ка ты отсюда гуаричу. Уходи с ней подобру-поздорову.

И снова начались скитания по большим рекам, на барке, в обществе двух шестовых-индейцев.

Река Ориноко – желтовато-красная, река Гуаиниа – черным-черна. В сердце сельвы они сливаются, но долго еще текут как бы порознь, сохраняя каждая свою окраску. Подобно водам этих рек, в душе метиски долгие годы не могли соединиться кипящая чувственность и угрюмое отвращение к мужчине.

Первой жертвой этой чудовищной смеси страстей стал Лоренсо Баркеро.

Лоренсо – младший из детей дона Себастьяна – воспитывался в Каракасе. Он уже заканчивал курс юридических наук, впереди его ждал брак с красивой, благородной женщиной и работа, в которой он, несомненно, с успехом проявил бы свой талант, – как вдруг, именно в то время, когда в льяносах вспыхнули раздоры между Лусардо и Баркеро, у него появились признаки тяжелого душевного упадка. В такие -минуты он покидал университетские аудитории и, пренебрегая соблазнами столичной жизни, уезжал в пригородное ранчо, где, повалившись в гамак, проводил несколько дней подряд в одиночестве, немой и угрюмый, как больной зверь в своем логове. Так продолжалось до тех пор, пока наконец он полностью не отказался от всего, что могло привлекать его в Каракасе, – от невесты, от своих занятий, от блестящей жизни в избранном обществе, – и не перекочевал в льяносы, чтобы с головой окунуться в пучину разыгравшейся там драмы.

Лоренсо встретил Барбариту как-то вечером, когда барка Эустакио, поднимаясь вверх по Арауке с грузом продовольствия для именья, причалила к берегу у Брамадорского брода, где он наблюдал за переправой скота.

Гроза в льяносах собирается и разражается в мгновение ока, но и она не обрушивается на землю с такой стремительной яростью, с какой вспыхнуло в сердце метиски сдерживаемое ненавистью вожделение. Однако ненависть осталась, и Барбара не скрывала этого.

– Когда я впервые увидела тебя, мне показалось, что ты Асдрубал, – сказала она как-то, поведав ему о трагическом эпизоде из своей жизни. – Но сейчас ты представляешься мне другим: иногда таитой, иногда Жабой.

И на его слова, произнесенные тоном гордого обладателя: «Что ж, эти мужчины все вместе ненавистны тебе; но, представляясь каждым из них по очереди, я заставлю тебя полюбить их, как бы ты этому ни противилась», – она почти прорычала:

– А я уничтожу их всех в тебе.

Эта дикая любовь, придававшая, надо сказать, известную оригинальность его похождениям с лодочницей, окончательно растлила смятенный дух Лоренсо Баркеро.

Что касается Барбары, то даже материнство не смирило злобы погубительницы мужчин. Напротив, оно еще больше ожесточило ее: дитя в ее чреве знаменовало собой новую победу мужчины, новый акт насилия, и под властью такого чувства она зачала и родила на свет девочку, которую вскормила чужая грудь, ибо она сама не пожелала даже взглянуть на ребенка.

Не беспокоился о дочке и занятый только своей ненасытной любовницей Лоренсо – жертва возбуждающего зелья, которое она подмешивала к его еде и питью. Понадобилось совсем немного времени, чтобы от цветущего и сильного мужчины, казалось рожденного для блестящей жизни, остались только снедаемая самыми низменными пороками плоть, ослабевшие воля и дух.

И пока неуклонно прогрессирующее отупение – он целыми днями пребывал в необоримо тяжелом сне – стремительно приближало его к полной потере жизненных сил, истощенных ядом любовного зелья, алчность других делала свое дело и, наконец, лишила его родового имения.