А мне, как я уже говорила, так понравилась эта работа – сидеть в студии, бубнить тексты в микрофон и больше ничего не делать, – что я с радостью согласилась.

Не знаю, не знаю, – перечитывала я в отеле рассказы один за другим – все серьезные, все с трагическими сюжетами и финалами, все какие-то как будто под моросящим холодным дождем написанные.

Ну никак я не могла выбрать новеллу: вроде и эта была хороша, поэтична, и та… Уже в машине по дороге в издательство решила, что буду читать «Аристократку» или «Пресвятую Богородицу», но вдруг уже в кабине звукозаписи неожиданно для самой себя раскрыла рассказ «У святого Иоанна» и уверенно начала его читать. И прочла без единой заминки, как потом сказали, очень взволнованно и тепло, как читают хорошо знакомые стихи. Хотя и на тот момент чуть охрипшим на третий день сплошных записей голосом. Объяснить себе, почему я стала читать именно этот рассказ (другие должны были читать известные актеры), я могла только тем, что в рассказе была песня на украинском языке, песня о правде, которую исполнял нищий лирник, и я могла ее озвучить на украинском.

В этом рассказе шла речь о дне святого Иоанна. В церковь идут и едут разные люди: и бедняки, и богачи в бархате, и тут же нищие стоят и просят у входа. И все хотят чудесного облегчения страданий, и просят святого Иоанна, чтобы вылечил хвори, вернул здоровье. И через какое-то время выводят из дверей ослабевших от духоты, вот уже вынесли одного уже ушедшего в мир иной парня, болевшего чахоткой…

А рядом с храмом, прямо на земле лирник сидит, поет о том, как и где правду искать… Старик запыленный одинокий поет, и народу вокруг много, и никто его практически не слушает. И только маленькая девочка прислушивается к словам этого старика и все спрашивает и спрашивает бабушку, что такое правда и где она.

Странный рассказ вы выбрали, вроде как будто и без сюжета – кто-то мне сказал. А у меня, наоборот, крепла уверенность, что выбрала я этот рассказ правильно. Причем умом я понимала, что надо было записывать другой, выигрышней, ярче, а сердце подсказывало – нет, все правильно, все ты правильно сделала.

И потом, когда мне непонятно, я всегда задаю вопросы: себе, окружающим (как правило, они все гораздо умней и образованней меня), а если никто уже не может на вопрос ответить, я задаю его куда-то вверх, в небеса. А поскольку издавна, всю свою долгую жизнь читаю разные знаки, то и мироздание не заставило себя долго ждать.

По дороге в отель купила книг. И, уже уставшая, сонная, открыла одну из них. Просматривала вяло, пролистывала, и вдруг…

Речь шла об изобретении нот.

Это было на рубеже X и XI веков. Один монах, его звали Гвидо, обучал других монахов пению. Ну, если проще говорить, вроде как вел у них, у этих бенедиктинцев, хоровой кружок. И это тогда было очень сложно – попробуй каждому спой его звук, каждому – а там ведь целый хор. И все хотят петь. И, думаю, слух там был не у каждого, а институт кастингов и всяких там конкурсных отборов тогда еще был не так популярен, как сегодня. И он, этот монах, так умаялся бегать от одного певчего к другому и с каждым тянуть его личный звук, что ночью попросил помощи у милосердного Всевышнего. И услышал голос.

– Гвидо, ну ты что? Чего ж проще, – сказал ему голос, – представь, если бы у монахов не было имен, как бы ты называл своих братьев? Брат с карими глазами, брат с черной бородой, брат с курносым носом… и так далее? Да? Так что послушай меня, Гвидо, – дай-ка ты имя каждому звуку, да и все.

– Оооой, спасибо… – пал ниц монах.

– Та ладно, не за что, – ответил голос и замолк.

(Кто-то серьезный и насупленный, который считает себя истинно верующим и воцерковленным, обязательно попеняет мне, что святые, а тем более Сам так никогда не разговаривают. А я им отвечу, а вы слышали? Слышали, как они разговаривают? Разве только в кино, где с небес звучит бас, подправленный эхом из синтезатора хмельного звукорежиссера. Да знаете ли вы, что они потому и святые, и всепрощающие и милосердные, что говорят с каждым так, чтобы их поняли, чтобы их услышали. Разговаривают. А иногда и поют…)

Короче, этот Гвидо Аретинский действительно так и сделал. Он выбрал один из многочисленных монастырских гимнов, где каждая строка на тон выше предыдущей, и каждому звуку дал имя по первому слогу

И последняя строчка – я прочла и подскочила как ошпаренная:

Что означало – святой Иоанн.

Начертил мой Гвидо четыре линеечки, нарисовал точечками и подписал все эти ноты (что означало на латинском «знаки»). И дело обучения монахов пению пошло быстрей. И уже потом, через четыре или даже пять столетий неудобный первый слог UT заменили на DO, от слова Dominus, что означает Господь.

Но ведь я здесь пишу не о нотах и не о Гвидо из маленького итальянского города. Хотя так он мне стал мил, этот Гвидо, так часто я стала о нем думать, тепло, с симпатией, какой он умница, этот парень, – невысокий, полноватый, с тонзуркой на макушке, в полинявшей, выцветшей на солнце, под ливнями и снегами рясе, подпоясанной свитым из старых веревок канатиком, и представлять, как он, ерзая от радости на холодной каменной монастырской лавке, рисует перышком лесенку нот.

До чего же восхитительные сюрпризы, подсказки и совпадения преподносит мне жизнь!

И тогда, в номере отеля, до меня наконец дошло – что имела в виду Ольга Кобылянская (а может быть, я сама это увидела, ведь недаром же говорят, чем талантливей текст, тем больше смыслов можно в нем увидеть). Лирник-то этот, печально и негромко певший о том, что такое правда и что обязательно надо ее искать, старик, которого услышал по-настоящему только ребенок, – это и был святой Иоанн. Это и был он. И кто смог, кто захотел, тот его и услышал, кто жаждал, тот его и увидел. Кто мечтал, тот его и понял. Кто спрашивал, тот и услышал ответ.

Вечером поздно, одна в моем номере отеля, сидя на широком подоконнике, наблюдая ночную зимнюю заснеженную уставшую Москву, я тихо пела: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, дооооо…» – что практически означало: «Чтобы слуги твои голосами своими смогли воспеть чудные деяния твои. Очисти грех с наших опороченных уст, святой Иоанн»…

Встретились в Москве с сестрой Таней. С ней и ее дочкой – моей племянницей – мы пошли поужинать в ресторанчик. Не помню, что мы там ели, но приносили нам быстро, на тарелках было много и аппетитно. Правда, запомнилось другое.

Во-первых, девушки все были хотя и кавказские, но при этом крашеные блондинки, невероятно, не по-столичному, а по-домашнему радушные, приветливые и милые. И они не передвигались, не ходили, не плыли – они бегали, носились и летали. И без конца лучезарно улыбались. И ловили наши взгляды. И по первому вопросительному или растерянному движению глаз бежали спрашивать, что надо.

В центре восседал перед синтезатором музыкант с черными мечтательными глазами, немного скучающий и немного утомленный, каким и должен быть ресторанный музыкант. Я бы не обратила на него внимания, ну, докучал бы он какое-то время громким пением, ну, мы поели бы и ушли, так нет же. Все было как я люблю! Пел он, наоборот, совсем негромко, пел – как он думал, или как он хотел бы – на английском, на французском и, конечно, на итальянском.

Благодаря именно ему я упросила своих девочек остаться и заказать еще что-нибудь и послушать этого симпатичного волоокого афериста. Почему афериста? А вот…