— Хайль Гитлер! — выпаливаю я, прикидывая, успею ли к метро без опоздания.

…Остаток вечера проходит куда приятнее, чем начало. Пироги Магды не слишком подгорели; Анна, точно царица Савская, ослепительно хороша в новом платье, и я после двух больших рюмок водки набираюсь храбрости и произношу тост за самую великолепную девушку Берлина. Тридцать шесть свечек, украшающих пирог, голубым мерцанием сопровождают мои слова, придавая им торжественность.

— За вас, Анни! — значительно говорю я и отпиваю глоток из рюмки.

Магда ревниво разглядывает фрейлейн Анну — сначала платье, потом фигуру и лицо. Платье сидит хорошо, и формы у фрейлейн Анны какие на до; Магда прищуривается, давая мне понять, что Франц Леман не прогадал с подружкой… Милая Магда, наивная душа! Откуда знать тебе, что фрейлейн Анна отнюдь не пылает к Леману и интересуется им отнюдь не с точки зрения амурной?

— Твое счастье, Франци.

— Спасибо, Магда. И вам спасибо, Анни. Я здорово рад, что вы не отказались.

Анна насмешливо покачивает головой.

— Когда думают так, не заставляют ждать у метро.

— Фон Арвид задержал меня.

— Что-нибудь серьезное? Неприятности?

— Да так, пустяки… Выпьем за вас, Анна, и за то, чтобы ваша красота вечно сияла, как звезды и солнце!

Магда щедрой рукой подкладывает на тарелку Анны толстые куски пирога с ливером. Стол в гостиной накрыт хрустящей скатертью; парадное серебро Бахманов, неизвестно как уцелевшее от реквизиций в пользу фронта, матово светится на хрустальных подставках. Дверь в прихожую открыта, и Бахманы, нарушив корректное безучастие, неодобрительно взирают на нас со стен. Я встаю из-за стола и, покачнувшись, поворачиваюсь в их сторону.

— За нашего фюрера! Хох! За человека, давшего мне, эльзасцу, полное право сидеть здесь, в доме, где…

Фраза слишком трудна, чтобы выпалить ее одним духом, и я отпиваю глоток шнапса. По правде говоря, я вовсе не думаю так, но в мою программу входят и этот тост, и маленькое объяснение в любви фрейлейн Анне, отложенное до выхода на лестницу, и кое-что иное, вне рамок дня рождения. Магда поднимается с места и прижимает мою голову к своей груди.

— О Франци! Ты так хорошо сказал!

Для нее этот вечер на фоне коричневых картин действительности — этюд в пастельных тонах. Умиление заставляет ее уронить на мой затылок теплую слезу.

— Хох! — кричу я и залпом выпиваю рюмку.

— Хочу танцевать, — говорит Анна.

 — Патефон! — восклицает Магда.

Мы перебиваем друг друга, пытаемся втроем завести огромный, в кожаном чемодане “Хис мастерс войс”; от Анны пахнет теплом и духами, и я, опережая программу, целую ее в шею

Пластинка крутится, Магда ест пирог, а мы с Анной плывем по комнате Впрочем, “плывем” — это, мягко говоря, не совсем точно. Я изрядно пьян, и носки ботинок все время цепляются за ко­вер. Мы качаемся не в такт музыке, и Анна протестует:

— Хватит, Франц. Ну прошу вас, я устала.

— За удачу! — возглашаю я, вернувшись к столу. — За то, чтобы завтра я был там, где хочу. И еще за то, чтобы мой старый приятель оказался на месте… Он оч-чень ждет меня! Выпейте, Анна!

Фрейлейн Анна тоже пьяна, но значительно меньше, чем кажется. На улице она не поскользнется и до дома дойдет твердым шагом. А когда ляжет спать, голова ее будет чиста и прозрачна, как речной лед.

— Куда же вы едете? — говорит она и подносит рюмку к губам. — Или это секрет?

— Большой секрет. Я уеду и приеду, и тогда вы поймете, кто такой есть Франц Леман!.. Пошли, погуляем, а?

Язык мой окончательно заплетается. Магда заботливо провожает нас до двери и помогает мне натянуть пальто.

— Хорошенько выспись, Франци. И да хранит тебя бог.

— Ладно, — говорю я, цепляясь за локоть Анны. — Пошли на воздух?

Мы медленно спускаемся, куда медленнее, чем хочется Анне, ибо я на каждой площадке делаю настойчивые попытки обнять ее и поцеловать в губы. Анна сильна, и мы молча боремся с переменным успехом

 — Ты здорово нравишься мне, — бормочу я — Ну что тебе стоит?

Анна останавливается и позволяет моей руке проникнуть под пальто. Пальцы упираются в теплую округлость, и поцелуй выходит излишне страстным “Ау, Одиссей, — говорю я себе, — пора кончать. Игры с огнем не приводят к добру”.

Я выпускаю Анну из объятий, и она, подождав, оправляет туалет. На улице “тень” отваливает от стены на другой стороне и, словно на буксире, следует за нами в сторону Данцигерштрассе. Запах помады от Дира на губах бесит меня, но я улыбаюсь.

В том, что фрейлейн Анна — агент Цоллера, сомнений нет. Участие в пирушке, поцелуи и вопросы — отличное дополнение к истории с бумагами фон Арвида. Следовательно, сегодня же ночью господин советник убедится, что Леман добровольно и без принуждения собирается лезть в бернбургское пекло… Если я не ошибся в Цоллере, то завтра увижу его в Бернбурге где-нибудь неподалеку от ратуши… Бернбург. Что это там поделывает бригаденфюрер? Насколько я знаю, отпуска в СС отменены. Или нет?

У станции Марк-Музеум Анна торопится отделаться от меня. Я не держу ее, ограничившись поцелуем и просьбой о свидании. Получив свое, я отстаю. Поиграли, и достаточно. Францу Леману пора на покой; он и так больше меры потрудился, блюдя интерес советника Цоллера. “Тень” и Анна — оба получили свои порции внимания, а что взамен? Маленький частный выигрыш?.. Нет, не так… Пожалуй, я не прав. Первая цель — обеспечить Цоллера информацией о себе — в принципе мелка. Но она ведет к другим, более крупным: Варбург — чины СС — рейхсканцелярия… Этюд в пастельных тонах… Вспомнив об этом и о Магде, я тихонечко посвистываю в лад шагам. Пусть будет этюд. Пусть не картина, а так — черточка, штрих, пунктир. Все равно я не должен пренебрегать им. Такая уж у меня профессия — никогда нельзя с полной уверенностью утверждать, что важно для дела, а что нет. Мелочи — они вроде лимонных корок на полу, недоглядел, оскользнулся и — бац! -летишь кубарем, ломая кости. Собственные кости, между прочим!

Дом как дом, два этажа: на первом — булочная и колбасная, витрины заботливо прикрыты полуспущенными железными шторами — на случай дневного налета. Окна второго этажа слабо освещены изнутри; свет проникает сквозь тюлевые занавеси, приветливый и доброжелательный. Что там, за тюлем? Налаженный семейный уклад с мягкими креслами и саксонскими тарелками на стенах или деловой распорядок военной организации — стандартный “орднунг”, выверенный прусским уставом? Любопытство мальчишки, не утраченное с возрастом и житейским скепсисом, тянет меня вскарабкаться по водосточной трубе и одним глазом заглянуть в квартиру.

В дороге я отдохнул, и настроение у меня нормальное. Вагонная качка, сладкий запах перегоревшего угля и смена пейзажей действуют на меня, как бром, навевая сны и примиряя с действительностью. Я люблю ездить и довольствуюсь минимумом комфорта: отдельное место, неназойливые попутчики и отсутствие собак в купе — вот и все.

Бернбург встретил меня снегом, ранними сумерками и провинциальной тишиной. Такси не оказалось, но у левого крыла вокзала я нашел экипаж с фонарем, у козел кучер в соломенной не по сезону шляпе, и за одну марку двадцать пфеннигов совершилось превращение Одиссея в средневекового странника, въезжающего во владения разбойника-барона. Пепельная готика домов, флюгера на крышах в виде геральдических петушков и цоканье копыт по брусчатке дополняли сходство. Я разглядывал побеленную снегом черепицу крыш, лошадь в дурацкой шляпе и старался запомнить дорогу, не забывая при этом присматриваться к машинам, едущим в одном направлении с нами. Не обнаружив признаков слежки, я сошел на площади, расплатился и, покрутившись возле ратуши, принялся прикидывать, кто, помимо Варбурга, может находиться в квартире. Двухэтажный особнячок с приветливыми окнами при ближайшем знакомстве мог и впрямь оказаться логовом разбойника, откуда путешественник вроде Одиссея рисковал вернуться лишь вперед ногами.