Я беру несколько листков тонкой бумаги, скрепленных металлическим зажимом, и делаю вид, что собираюсь спрятать их в карман. Варбург, не отрывая взгляда от моей руки, тянется к чашке.

— О черт! — говорю я и самым естественным образом стучу себя по лбу, словно упрекая в забывчивости. — Один пустячок. Будьбе добры, возьмите ручку и напишите несколько слов. Сверху, над текстом: “Одиссею, для передачи по назначению”, — а внизу подпись и дату… И прекратите шалить, Варбург! Это же не кегли: дело касается вашей головы. Не знаю еще, что вы там мне подсунули, дезу или правду, но я не слепой и отлично вижу: весь документ, от первой буквы до последней, отпечатан на машинке. Мне же нужны…

— Улики против меня?

— Совершенно правильно. Вещественные улики.

— Это не по-джентльменски…

— Бросьте, Варбург!

Грубость — самое мягкое, на что я готов пойти.

— Подписывайте, — говорю я. — Пусть все будет по форме, а потом я расстанусь с вами на два часа.

— Не понял…

— Ничего страшного для вас. Просто передам бумаги третьему лицу и вернусь, чтобы сообщить немало приятного о Цоллере. Итак, ваша подпись в обмен на новости, связанные с советником, — разве это мало, Варбург? Подписываете?

— Хорошо, — говорит Варбург и достает вечное перо.

“Третье лицо”… Где ты? Милый миф, созданный Одиссеем, ты не существуешь… Я заменяю его камнем на клумбе в Стеглице — красным кирпичом бордюра, промерзшим и грязным. Здесь, в ямке под ним, документы Варбурга пролежат до известного часа… Это только так говорится — “до известного”; если же по существу и по совести — я не ведаю, когда извлеку их из тайника и передам по назначению…

7/4, Регерингсгатан, Стокгольм, фрекен Оса-Лиза Хульт… Связь. Без нее все ноль, нигель, зеро.

Зимнее безлюдье делает парк похожим на запо­ведник. Я брожу по дорожкам, и планы, один другого фантастичнее, приходят мне в голову. То я воображаю Варбурга приезжающим на зенитную батарею и достающим из-под корней вяза ящик с рацией; то Руди приносит мне передатчик из арсеналов СД; то… Дурацкие проекты, не стоящие ни гроша. Я иду, постукивая по кустам подобранной веточкой, обиваю снег и думаю о фон Арвиде. Оппозиция? Трудно, конечно, поверить в существование подпольной организации с хорошо налаженной системой подстраховки и зарубежными каналами, но вдруг я все-таки ошибаюсь и она есть? Вдруг ниточка, начинающаяся от фон Арвида, потянется к тем, кто имеет возможность сноситься с представителями союзных стран? Тоже, разумеется, не лучший вариант, но почему бы не попробовать?.. Нет, пустое. Лучше не надейся, Одиссей!..

В особняк на Швейнингер я возвращаюсь точно через два часа. Руди бесстрастно забирает пальто и кепку и пропускает меня к Варбургу. Мы садимся друг против друга, словно и не расставались, и я подвигаю к себе чашку с холодным кофе. Говорю:

— Отличная погода. Будет оттепель… Или нет?

Варбург с надеждой смотрит на меня, на мои руки, словно ждет, что я сейчас достану из кармана нечто, внесущее ясность во все и утолящее его печали. Это жестоко с моей стороны — тянуть и ни звуком не обмолвиться о Цоллере, но я не альтруист и, выпив чашку, начинаю с темы, лежащей в иной плоскости, нежели предмет страхов бригаденфюрера.

— Ваши люди связаны с контрразведкой?

— Что?.. Ах да… Постольку-поскольку.

— Могли бы вы навести справку о некоем фон Арвиде? Его брат, полковник Гассо фон Арвид, проходил по делу о покушении.

Варбург досадливо поводит плечом.

— Это не просто.

— Было бы просто, я постарался бы обойтись собственными ресурсами. Можете или нет? Чтобы вам было легче решать, замечу, что с Арвидом связано ваше собственное дело.

— Попытаюсь.

— Вот-вот, — говорю я и доливаю себе кофе. — Попытайтесь, пожалуйста. Заодно поинтересуйтесь и его секретаршей. Фрейлейн Анна Грюнер. Я полагаю, она связана с гестапо. С неким советником Цоллером.

Варбург задумчиво, словно просыпаясь, потирает лоб.

— Ах, вот оно что!

— Только не стройте догадок. Все равно ошибетесь. На месте Цоллера в данном случае мог быть любой сотрудник гестапо. Я сказал о нем лишь для того, чтобы вы не сомневались в моей памяти. Вы же ждете, что я заговорю о нем. Не так?

Фон Варбург все еще держит руку у лба, словно защищается от удара.

— Так, — говорит он тускло.

— Вот это честно. Пожалуй, вы в первый раз честны за все то время, которое я трачу на вас. Ладно, не стану тянуть. Цоллер никому ничего не докладывал. Он все хотел сам. Надо продолжать?

Рука Варбурга тяжело падает на колено.

— Вы убеждены, Одиссей?

— Спросите еще, откуда мне это известно. Или нет?

— Нет. Конечно, нет.

— Очень благоразумно, поскольку я все равно бы не ответил. Со своей стороны, не спрашиваю, что будет с Цоллером. Это — семейное дело, ваше и Руди.

Я встаю и делаю шаг к дверям. На сегодня достаточно. Дойдя до порога и взявшись за ручку, я не удерживаюсь-таки и наношу Варбургу последний удар — тот самый, который французы с сарказмом называют “ударом милосердия”.

— Кстати, о Цоллере. То, что он никому не сообщил о вас, я знал еще вчера. Однако неопределенность, по-моему, торопила вас дать гарантии Одиссею. Я не ошибся?

На улице я останавливаюсь и плотнее закутываю шею эрзац-шарфом. “Удар милосердия”. В средние века им, насколько я помню, добивали врагов. Я не жесток от природы, но с Варбургом нельзя иначе. Хорошая пощечина, как правило, быстро отрезвляет “ницшеанцев”, возвращая им ощущение объективной действительности и своего места в ней. А это, что ни говори, всегда идет на пользу… Феб — все три его лика — так и кажется, посмеивается с фронтона. Я подмигиваю ему и ускоряю шаг.

Человек — это воплощенный парадокс. Вечно он недоволен. Б мороз мечтает о летнем зное; в жару- о зимнем снеге; в оттепель… Что касается меня лично, то наступление оттепели рождает во мне несбыточную мечту о крепких ботинках… Упершись в водосточную трубу, я задираю левую ногу и с сомнением рассматриваю подметку. Так и есть, дыра. И какая здоровая! Вздохнув, я принимаю нормальное положение и с нарастающим нетерпением жду фрейлейн Анну.

Обычно Анна приходит одной из первых, но сегодня ее опередили два бухгалтера, счетовод и кассирша, маленькая альбиноска с черно-красными глазками.

— С добрым утром, Леман.

— С добрым утром, фрейлейн. Хорошая погодка, не так ли?

Это тоже кассирша, телеграфный столб в юбке по прозвищу “Длинная Берта”. Она и белобрысая крыска олицетворяют в нашей конторе женское начало, долженствующее смягчить грубую простоту мужских нравов. Набору непристойностей, которыми они обмениваются, если уверены, что их никто не слышит, позавидовал бы и фельдфебель гренадерской роты… Слава богу, пронесло. Но где же Анна? Мне надоело сдергивать и нахлобучивать кепи; оно у меня не новое, а контора не платит за амортизацию личных вещей… Наконец-то!

— Здравствуйте, Анна!

— Франц? Вот не ожидала. Я думала, вы давно у Магды. Замечательная погода, правда?.. Слушайте, а что это вы поджимаете ногу?

— Готовлюсь в аисты.

Фрейлейн Анна смеется — тридцать два зуба, ровных и белых; такому рту позавидовала бы и кинозвезда!

— Ох, Франц! Какой же вы смешной. Ну, я пойду?

— Погодите, Анна. Ссудите меня пятью марками.

Ради них, ради этих проклятых пяти рейхсмарок, я мокнул здесь полчаса. Но что поделать: капитал мой истаял, сократившись до одной марки тридцати семи пфеннигов. На это до получки не дотянуть. И куда только деваются деньги? Вчера, казалось бы, я вел себя, как Гобсек: обед — две марки двадцать; пачка сигарет — полторы; поездки на метро и газета — две. Итого пять семьдесят! Шутка ли?

— Что, совсем плохо, Франц?

— Плохо, — признаюсь я. — Простите, Анна, но, кроме вас и Магды, у меня здесь нет никого. А к Магде мне нельзя.

— Почему?

— Бахман арестован. За дезертирство.

— О!

Анна делает большие глаза. Они у нее темные, с рыжими крапинками, веки оттенены карандашом, а брови — строго по моде — тонко выщипаны и подрисованы.