Вдруг стало очень тихо. До этого самого момента Смайли даже и в голову не приходило, что крики детей могут действовать так успокаивающе, а теперь, когда они прекратились и игровая площадка опустела, у него появилось ощущение, что чего-то не хватает. Прошло несколько минут, прежде чем он привык к тишине.

– Перемена закончилась, – объяснил Питер с улыбкой.

– Что вы сказали?

– Перемена. Когда дети пьют молоко с булочками. Благодаря налогам, которые мы все платим.

– Ну, во-первых, согласно записям моего коллеги Уэндовера – еще раз хочу подчеркнуть, что я отнюдь не критикую его, – в данном случае нет никаких оснований подозревать, что миссис Уэрдингтон ушла из дома по чьему-то принуждению… Нет, сначала выслушайте меня, пожалуйста. Дайте мне объяснить, что я имею в виду, когда так говорю. Пожалуйста. Она ушла добровольно. Она ушла из дому сама. Ее никто не пытался уговорить или обманом заставить сделать это, никто и никоим образом не оказывал на нее давления, действуя с противоправными намерениями. Такого давления, которое – скажем так – могло бы со временем и в установленном порядке стать предметом судебного разбирательства, ходатайствовать о возбуждении которого могли бы вы или другие лица против третьего лица, в настоящий момент пока не установленного?

Смайли знал, что чужое многословие вызывает у тех, кому приходится его терпеть, почти невыносимое желание говорить самому. И если они не прерывают вас прямо, то, по крайней мере, отвечают потом с большей страстью, словно давая выход долго сдерживаемой энергии. А Питер Уэрдингтон, будучи учителем и директором школы, отнюдь не привык выступать в роли слушателя.

– Она уехала одна, совершенно одна, и я считал, считаю и всегда буду считать, что она имела полное право так поступить. Если бы она уехала не одна, если бы это было связано с кем-то еще, с мужчиной, – видит Бог, все мы грешные люди, – это не имело бы абсолютно никакого значения. Достаточно ли полно я ответил на ваш вопрос? Дети имеют право на то, чтобы у них были и отец, и мать, – закончил он утверждением, с которым трудно спорить.

Смайли усердно записывал, но делал это очень медленно. Питер побарабанил по колену, потом захрустел костяшками пальцев, одним за другим, словно дал автоматную очередь, – это выдало его внутреннее нетерпение.

– Так, а теперь скажите мне, пожалуйста, господин Уэрдингтон, обращались ли вы с заявлением о том, чтобы официально было принято решение, что на вашем попечении остается…

– Мы всегда знали, что рано или поздно она покинет нас. Это подразумевалось. Я был ее якорем. Она называла меня «мой якорь». Или «директор школы». Я не возражал. Она не хотела меня обидеть. Просто она не могла заставить себя сказать «Питер». Она любила меня как идею. Не как человека, тело, душу, личность, даже не как партнера. А как идею, необходимое дополнение к личности, чтобы она могла чувствовать свою человеческую завершенность, Я могу это понять. Так выражалась ее неуверенность в себе, нужно было, чтобы ею восхищались. Если она хвалила кого-то, это было потому, что она хотела в ответ услышать похвалу себе.

– Понимаю, – сказал Смайли и снова что-то записал, как будто подписываясь под мнением, высказанным Питером.

– Я хочу сказать, что никто, женившись на Элизабет, не мог бы надеяться, что она будет полностью принадлежать ему. Это было бы противоестественно. Теперь я смирился с такой мыслью. Даже маленький Ян должен был называть ее Элизабет. И это я тоже понимаю. Она не могла вынести ощущение несвободы, которое создает слово «мама». Когда ребенок бежит за ней и зовет «мама». Это было слишком невыносимо. Тут уж ничего не поделаешь, это я тоже могу понять. Могу представить себе, что вам, поскольку у вас нет детей, трудно понять, как женщина, какой бы она ни была, мать, которую любят, о которой заботятся, которой даже не приходится работать и зарабатывать деньги, может так просто бросить своего собственного ребенка и до сих пор с того самого дня не прислать ему ни одной открытки. Возможно, вам это кажется непонятным и даже отталкивающим. Ну что ж, я смотрю на это иначе. Тогда – да, можете не сомневаться – мне было очень тяжело. – Он перевел взгляд на игровую площадку. Уэрдингтон говорил спокойно, в его голосе не было ни малейшего намека на жалость. Он мог бы так разговаривать с кем-то из своих учеников. – Мы пытаемся учить наших ребят тому, что все люди свободны. Свобода в рамках исполнения своих гражданских обязанностей. Пусть они развивают свою индивидуальность. Как мог я объяснить ей, кто она есть? Я просто хотел быть рядом – вот и все. Быть другом Элизабет. Ее долгим привалом: это еще одно словечко, которое она для меня придумала. «Мой долгий привал». Самое главное заключается в том, что у нее не было необходимости уходить. Она могла это делать здесь. Рядом со мной. Знаете, женщинам нужна какая-то опора. Без такой опоры…

– И вы с тех пор так и не получали никаких известий от нее самой? – мягко спросил Смайли. – Ни письма, ни открытки для Яна абсолютно ничего?

– Ни строчки, Смайли записал что-то.

– Господин Уэрдингтон, не знаете ли вы, бывало ли когда-нибудь, чтобы ваша жена использовала какое-нибудь другое имя или фамилию?

Почему-то этот вопрос активно не понравился Питеру Уэрдингтону и похоже было, даже привел его в весьма раздраженное состояние. Он возмутился, как будто ученик ему нагрубил на уроке, и поднял указательный палец, требуя тишины. Но Смайли поспешил продолжить:

– Например, свою девичью фамилию? Или, может быть, вашу фамилию в укороченном варианте, чтобы в неанглоговорящей стране было проще…

– Нет. Нет, нет и еще раз нет. Никогда. Вы должны понять то, что лежит в основе психологии человеческого поведения. О ней можно было бы писать в учебнике по психологии – классический случай: она не могла дождаться, когда сможет избавиться от родительской фамилии. Одна из главных причин, почему она вышла за меня замуж, – чтобы получить нового отца и новую фамилию. А когда она всего этого добилась, с какой стати было от этого отказываться? То же самое с ее фантазиями – с дикими, совершенно невероятными историями, которые она сочиняла и рассказывала. Она пыталась убежать из привычного окружения. А когда это произошло, когда она добилась этого, найдя меня, и обрела стабильность, которую я воплощаю, естественно, необходимость быть кем-то еще отпала. Она самореализовалась. Так почему же надо было уходить?

И снова Смайли не стал спешить. Он взглянул на собеседника, словно сам не зная, чего хочет, потом посмотрел в досье, перевернул последнюю страницу, водрузил на нос очки и перечитал последнюю запись – ясно было, что делает он это не в первый раз.

– Господин Уэрдингтон, если наша информация точна, а у нас есть все причины полагать, что это именно так, я бы сказал, что мы, по самым осторожным оценкам, процентов на восемьдесят уверены в этом. Да, я бы взял на себя смелость заявить это: ваша жена в настоящее время живет под фамилией Уэрд. И, что довольно любопытно, использует имя с немецким написанием – Л-И-З-А. Как мне говорили, произносится онотоже на немецкий лад – Лиза, а не Лайза. Я хотел бы знать, не можете ли вы подтвердить или опровергнуть это предположение, а также информацию, что она весьма активно занимается ювелирным делом и коммерцией на Дальнем Востоке и ведет дела в Гонконге и других крупных городах. Судя по имеющейся информации, она не стеснена в средствах, занимает видное положение в обществе и принята в достаточно высоких кругах.

Было очевидно, что Питер Уэрдингтон мало что понял из сказанного. Он уселся на пол – колени торчали так высоко, что мешали ему, и он никак не мог их опустить. Еще раз похрустев пальцами, он с досадой взглянул на пюпитры в углу, похожие на сваленные в кучу скелеты, и попытался заговорить прежде, чем Смайли закончил.

– Послушайте. Я прошу вот о чем. Чтобы любой, кто будет вступать в контакт с ней, правильно сформулировал главное. Я прошу, не надо воздействовать на ее чувства или взывать к ее совести. Это исключено. Нужно четко и ясно сказать, что ей предлагается, и еще, что ей будут рады. Вот и все.