– И что же еще он знает? – в негодовании добивался Гиллем. – Пока он не открыл нам ничего такого, что давало бы ему право претендовать на участие в наших совещаниях.

– Он з н а е т е е, – терпеливо объяснял Смайли и возвращался к изучению папки с материалами Джерри Уэстерби, которые в последнее время стали его главным чтением, – Мы сами не гнушаемся прибегать время от времени к небольшому шантажу, – добавил он с терпимостью, которая могла свести с ума. – И вполне резонно, что время от времени мы сами должны уступать.

А Конни, обычно не употреблявшая грубых слов, удивила всех, процитировав довольно откровенное высказывание – кажется, президента Джонсона, – который когда-то сказал это о Дж. Эдгаре Гувере. «Джордж предпочитает, чтобы Сэм Коллинз был в палатке, а по малой нужде выходил из нее, нежели чтобы он всегда был снаружи, а по нужде приходил сюда», – объявила она и хихикнула, как школьница, удивляясь своей смелости.

Самое главное, что только в середине января, продолжая свои исследования относительно прошлого Ко и докапываясь до мельчайших деталей, Док ди Салис объявил о потрясающем открытии: оказывается, еще жив некто мистер Хибберт, миссионер-баптист, работавший в Китае, которого Ко упомянул как человека, который может поручиться за него, когда просил разрешить ему изучать право в Лондоне.

Так что все события на самом деле были растянуты на более продолжительный период, чем утверждают те, кто сегодня предается воспоминаниям, подсознательно подгоняемым под то, что им удобнее. Поэтому и напряжение, в котором пребывал Джерри, выносить было гораздо труднее.

– Видите ли, существует возможность того, что его произведут в рыцарское звание, – сказала Конни Сейшес. Она уже говорила это по телефону.

Все выглядело в высшей степени внушительно. Конни немного распушила волосы. Она была в темно-коричневом костюме и такой же темно-коричневой шляпе, в руках у нее была темно-коричневая сумочка (чтобы было куда положить радиомикрофон). А снаружи, на подъездной дорожке, ведущей к дому, в синем такси, с включенным мотором и работающим обогревателем, Тоби Эстерхейзи, венгр по происхождению и великолепный мастер по ведению слежки, делал вид, что дремлет, а на самом деле принимал и записывал разговор в доме с помощью аппаратуры, спрятанной под сиденьем. Вместе с необычным для нее внешним обликом Конни приобрела и новую манеру поведения – она стала воплощением четкости и дисциплины: держала наготове записную книжку из тех, которыми издательство Ее Величества снабжает все государственные учреждения, а в руке, изуродованной артритом, сжимала такую же казенную шариковую ручку. Что касается ди Салиса, державшегося немного в стороне, то над ним тоже потрудились, чтобы придать ему чуть более современный вид. Невзирая на протесты, его заставили надеть одну из рубашек Гиллема – в полоску, с подходящим по тону темным галстуком. Что удивительно, результат получился вполне убедительным.

– Это в в ы с ш е й с т е п е н и конфиденциально, – громко и четко сказала Конни, обращаясь к мистеру Хибберту. Это она тоже уже говорила ему по телефону.

– Абсолютно конфиденциально, – подтвердил ди Салиси взмахнул руками, после чего один локоть опустился на бугристое колено и остался там, хотя опора была не слишком удобной, а узловатая ладонь обхватила и почесала подбородок.

Губернатор представил его к рыцарскому званию, сказала она, и теперь Совет должен решить, поддерживают ли они эту кандидатуру и будут ли рекомендовать ее Букингемскому дворцу. При слове «дворец» она бросила взгляд на ди Салиса, в котором сквозило с трудом сдерживаемое раздражение. Тот сразу же расцвел лучезарной, но скромной улыбкой – как какая-нибудь знаменитость, приглашенная на телепередачу. Его седые волосы были напомажены и причесаны, и голова выглядела так (как сказала потом Конни), словно ее смазали жиром, чтобы поставить в духовку запекаться.

– Поэтому вы, к о н е ч н о ж е, поймете, – вещала Конни с интонацией, очень сильно напоминающей интонации женщин-дикторов на радио и телевидении, – что для того, чтобы не поставить наши высшие органы власти в неловкое положение, уберечь их от этого, необходимо провести самую тщательную проверку.

– Букингемский дворец, – эхом откликнулся мистер Хибберт, подмигнув ди Салису. – Да подумать только! Королевский дворец – слышишь, Дорис?

Он был очень стар. По документам ему было восемьдесят один. Он достиг такого возраста, когда черты лица перестают меняться и только становятся все более безмятежными. На нем был высокий жесткий воротничок, какие носят баптистские священники, и бежевый шерстяной жакет, застегивающийся впереди на пуговицы, с кожаными заплатками на локтях. На плечи была наброшена шаль. Он сидел перед ними спиной к окну, и на фоне светло-серого моря казалось, что его седую голову окружает сияние.

– Сэр Дрейк Ко, – произнес он. – Вот уж этого я никогда не предполагал, прямо вам скажу. – Характерный акцент северных графств в его речи был настолько заметен, что, как и белоснежно-белые волосы, мог показаться нарочитым. – Сэр Дрейк, – повторил он. – Подумать только! А, Дорис?

В комнате была и его дочь, которой могло быть от тридцати до сорока: светловолосая, в желтом платье; напудренная, но с ненакрашенными губами. Казалось, с самой юности ее лицо не изменилось, только мечты и надежды постепенно развеялись и перестали оживлять его. Когда она что-нибудь говорила, щеки заливал румянец, но говорила она редко. Она испекла печенье, сделала бутерброды – тонкие, как бумажный лист, и купила кекс с тмином, который лежал на салфетке. Наливая чай, она процеживала его через кусочек муслина, по краям обшитый бисером. Над столом висел зубчатый бумажный абажур в форме звезды. Вдоль одной из стен стояло пианино с открытыми нотами религиозного гимна «Веди нас, чистый свет». Красиво переписанные несколько строчек из стихотворения Киплинга «Если» висели на стене, над решеткой камина, в котором не было дров, и по обе стороны окна с видом на море висели бархатные драпировки – такие плотные, словно они предназначались для того, чтобы отгородиться от несуществующего для обитателей этого дома. В комнате не было книг – не было даже Библии. Зато сиял огромный цветной телевизор, а под потолком была протянута длинная веревочка, на которой сгибом, сторонами вниз, висело множество рождественских открыток. Они напоминали подстреленных птиц, которые вот-вот упадут на землю. В комнате не было ничего, что напоминало бы о китайском прибрежном городе, если не считать зимнего моря за окном. День был спокойный и безветренный. В саду кактусы и кустарники замерли в ожидании, когда же закончатся холода. По набережной торопливо шагали прохожие.

– Они хотели бы, если можно, записать кое-что из рассказанного, – добавила Конни: одним из неписаных правил Цирка является то, что, если вы без разрешения записываете беседу на магнитофон, надо кое-что записать и вручную. Во-первых, чтобы подстраховаться на случай отключения аппаратуры, а во-вторых, чтобы не заподозрили, что ведется магнитофонная запись.

– О, ради Бога, записывайте, сколько угодно: не все мы можем похвастаться феноменальной памятью – не так ли, Дорис? Дорис-то, кстати, может: у нее великолепная память – как в свое время у ее матери.

– Первым делом, если можно, мы хотели бы сделать то, что всегда делаем, когда наводим у кого-то справки о других лицах, – сказала Конни, стараясь не слишком торопиться, чтобы не навязывать старику непосильный для него темп, – мы хотели бы точно установить, как долго вы знали мистера Ко, при каких обстоятельствах вы встретились и каковы были ваши отношения с ним.

Если перевести это на профессиональный язык, вопрос звучал так: «Опишите, насколько тесно вы были связаны с Дельфином».

Говоря о других, старые люди говорят о себе, словно вглядываясь в отражение в уже не существующих зеркалах.