Вот вопрос, который следует учитывать как сочинителям, так и покупателям придуманных историй. Если считать литературу всего лишь развлечением для праздных часов, то чем меньше она связана с жизнью, тем лучше. Смотрясь в правдивое зеркало природы, мы вынуждены размышлять, а когда мысль входит в окно, самоуспокоение выходит в дверь. Должны ли роман или пьеса призывать нас задуматься над проблемами существования или достаточно просто ненадолго увести нас с пыльной дороги реального мира на чудесные луга страны грез? Если лишь последнее, то пусть наши герои и героини будут не тем, чем являются мужчины и женщины, а тем, чем они должны быть. Пусть Анжелина будет безупречна, а Эдвин всегда прав. Пусть даже в последней главе добродетель восторжествует над подлостью, и давайте считать, что свадьба дает ответы на все вопросы сфинкса.
Как приятны те сказки, где принц всегда отважен и красив; где принцесса всегда лучше и прекраснее всех принцесс на свете; где порочных людей распознаешь с первого взгляда по их уродству и гадкому характеру, а значит, и ошибку совершить невозможно; где добрые феи непременно могущественнее злых; где мрачные тропы всегда ведут к чудесным дворцам; где дракон обязательно побежден, а благонравные мужья и жены могут рассчитывать на долгую и счастливую жизнь. «Нас манит суеты избитый путь»[32], и мудрость в том, чтобы время от времени ускользать с него в мир сказок. Но увы, жить там мы не можем, и знакомство с его географией мало помогает, когда мы возвращаемся в страну суровой реальности.
Разве не требуются нам оба вида литературы? Право же, давайте мечтать летними ночами о нежных влюбленных, кого Пак кружными тропинками ведет к счастью; о добродетельных герцогах — таких можно отыскать в волшебной стране; о роке, побежденном верой и добротой. Но разве нельзя нам в более серьезном настроении искать удовольствия в размышлениях о Гамлете или Кориолане? Почему бы Диккенсу и Золя не иметь своих балаганов на ярмарке тщеславия? Если литература должна не только развлекать, но и помогать нам, она обязана иметь дело с уродливым так же, как и с прекрасным; должна показывать нам себя — не такими, какими нам хочется казаться, а такими, какие мы есть на самом деле. Человека описывают, как животное, обладающее стремлением достичь небес и инстинктами, пустившими корни… где-то в другом месте. Что должна делать литература — льстить ему или помочь понять самого себя?
Полагаю, небезопасно говорить о ныне живущих авторах, за исключением разве что тех, кто так долго с нами, что мы начали забывать, что они не принадлежат прошлому. Разве наша поверхностная критика, всегда так ловко замечающая огрехи очевидные, вроде прыщей на красивом лице, когда-либо относилась справедливо к несомненному гению Уиды[33]? Ее гвардейцы «балуются» с едой. Ее лошади выигрывают дерби третий год подряд. Ее избалованные женщины швыряют в Темзу персики стоимостью гинея за штуку из окон «Звезды и подвязки» в Ричмонде. Учитывая, что расстояние там примерно триста пятьдесят ярдов, это хороший бросок. Так ведь книги стоит читать не потому, что в них нет нелепостей. Уида обладает силой, нежностью, правдивостью, страстью, а за такие качества писателю можно простить куда большие грехи, чем те неточности, в которых обвиняют Уиду. Но таков метод нашей жалкой критики. Она смотрит на художника, как Гулливер на дам Бробдингнега. Она слишком мала, чтобы видеть их целиком, — родинка или бородавка закрывают ей весь обзор.
Почему так мало читали Джорджа Гиссинга? Если жизненная достоверность является ключом к литературному успеху, продажи книг Гиссинга должны были исчисляться миллионами, а не сотнями.
Разве литературный талант Марка Твена, уж не говоря о его юморе, принимали в литературных кругах так, как следовало? «Гек Финн» остался бы великим произведением даже в том случае, если бы в нем от начала до конца не было бы ни одного смешного места. Среди индейских и некоторых других примитивных племен утрата соплеменником одного из пяти чувств оборачивалась для него преимуществом, он считался личностью, превосходящей всех остальных. Так и среди читателей-англосаксов: если человек хочет, чтобы его литературные таланты оценили, у него должно отсутствовать чувство юмора. Мне в голову приходят несколько забавных примеров современного литературного успеха, основанного преимущественно на этом недостатке.
Я люблю всех этих писателей, но такой разносторонний вкус нынче почитается за отсутствие всякого вкуса. Говорят, что если ты любишь Шекспира, значит, непременно должен ненавидеть Ибсена; что невозможно ценить Вагнера и при этом терпимо относиться к Бетховену; что если находишь достоинства у Доре, значит, не способен понимать Уистлера. Но как можно сказать, какой роман у меня самый любимый? Я могу только спросить себя, какой ярче всего остался у меня в памяти, к какой книге я прибегаю чаще, чем к другой, в те приятные полчаса перед тем, как прозвонит колокольчик к обеду, когда, да простит меня добрейший мистер Смайлз, нет смысла думать о работе.
Осмотрев свои книги на полках, я обнаружил, что из всех романов наиболее потрепан «Дэвид Копперфилд». Я листаю его загнутые страницы, читаю знакомые заголовки: «У мистера Микобера затруднения», «Мистер Микобер в тюрьме», «Я влюбляюсь в Дору», «Мистер Баркис уходит с приливом», «Моя девочка-жена», «Трэддлс в гнездышке из роз», и передо мной открываются страницы моей собственной жизни. Столько печалей, столько радостей переплелось в моей душе с каждой из этих глав! Тот день… как ясно он мне вспоминается, когда я читаю о сватовстве Дэвида, а вот смерть Доры стараюсь пропустить. Бедная хорошенькая миссис Копперфилд у ворот, поднявшая вверх свое дитя, всегда связывается у меня в памяти с криком младенца, которого я так долго ждал. Несколько недель спустя я обнаружил книгу, лежавшую переплетом вверх, все на том же кресле, куда так поспешно положил ее.
О вы, мои старые друзья, как часто прятался я от своих забот в вашей славной компании! Пегготи, золотая душа, взгляд твоих добрых глаз так греет меня. Наш общий друг, мистер Чарлз Диккенс, склонен, как нам всем известно, к чуть преувеличенным чувствам. Добрый малый, он не замечает недостатков в тех, кого любит, но вас, дорогая леди, если вы позволите называть вас этим титулом, которым так сильно злоупотребляют, он нарисовал правдивыми красками. Я хорошо вас знаю — ваше большое сердце, ваш пылкий нрав, вашу безыскусность, ваш человечный образ мыслей. Вы никогда не догадаетесь, чего стоите на самом деле, насколько лучше этот мир благодаря таким, как вы! Вы считаете себя совсем заурядной персоной, которая только и умеет, что печь булочки да штопать чулки, и если человек не юнец, только лишь раскрывший подслеповатые еще глаза, а муж, которого опыт научил замечать красоту, скрывающуюся за непримечательностью лиц, преклонит перед вами колени и поцелует вашу красную мозолистую руку, изумлению вашему не будет предела. Но это мудрый мужчина, Пегготи, понимающий, к чему можно отнестись беспечно, а за что ему следует благодарить Господа, создавшему красоту в столь разных формах.
Мистер Уилкинс Микобер и вы, лучшая из преданных жен, миссис Эмма Микобер, и перед вами я снимаю шляпу. Как часто ваша философия спасала меня, когда, подобно вам, страдал я под временным гнетом денежных затруднений; когда солнце моего благополучия скрывалось за темным горизонтом этого мира — одним словом, когда я тоже оказывался в стесненных обстоятельствах. И тогда я спрашивал себя, как бы поступили на моем месте Микоберы. И отвечал себе — они бы сели перед блюдом с барашком, зажаренным искусными руками Эммы, запили бы его пуншем, приготовленным сияющим Уилкинсом, и на время забыли бы обо всех своих невзгодах. И тогда я, прежде убедившись, что в карманах есть немного мелочи, заходил в ближайший ресторан и устраивал себе самое роскошное пиршество, на которое только хватало вышеупомянутой мелочи. А потом выходил из ресторана, чувствуя себя более сильным и вполне годным для дальнейшей борьбы. И — о чудо! Солнце моего благополучия выглядывало из-за туч и лукаво подмигивало, словно говоря: «Выше нос! Я тут, за углом!»
