Когда мы вернулись, все было тихо.

Я на цыпочках вошел в нашу комнату и нашел Мину спящей и дышащей так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать ее дыхание. Она выглядит бледнее обыкновенного. Надеюсь, что ей не повредило сегодняшнее собрание. Я действительно очень признателен профессору за то, что он исключил ее из сферы нашей будущей работы и даже наших совещаний. Некоторые вещи встревожили бы ее слух; и в то же время скрывать их от нее было бы хуже, чем рассказывать, если бы она заподозрила, что от нее что-то скрывают. С этих пор наша работа должна быть для нее запретной книгой, по крайней мере до того времени, пока мы не сможем сказать ей, что все кончено и что земля освободилась от чудовища подземного мира.

1 октября.

Позже.

Вполне естественно, что мы проспали, потому что вчерашний день был сплошь занят работой, а ночь не принесла нам покоя. Даже на Мине, должно быть, сказалось истощение вчерашнего дня, потому что хотя я сам проспал чуть не до полудня, тем не менее я проснулся раньше ее, и будил ее два или три раза, пока она наконец не проснулась. Она спала так крепко, что, проснувшись, в продолжение нескольких секунд не узнавала меня и смотрела на меня с невыразимым ужасом, как бывает после кошмара. Она немного жаловалась на усталость, и я оставил ее отдыхать.

1 октября.

Выло около полудня, когда профессор разбудил меня; он был веселее и радостнее обыкновенного; по-видимому, результаты работы прошлой ночью прояснили для него кое-какие вопросы и сняли с души какую-то тяжесть. Коснувшись происшествий сегодняшней ночи, он вдруг сказал:

– Твой больной очень меня интересует. Можно ли мне посетить его с тобой сегодня утром? Но если ты очень занят и ничего не имеешь против, я могу пойти один. Для меня новость – сумасшедший, разговаривающий как философ и рассуждающий так здраво.

У меня была спешная работа; я сказал ему, что буду рад, если он пойдет один, так что в этом случае ему не придется меня дожидаться; затем я позвал служителя и дал ему необходимые разъяснения.

Я продолжал свою работу и скоро ее окончил. По-видимому, время в самом деле прошло очень быстро, так как Ван Хелзинк уже успел вернуться.

– Я не помешаю? – вежливо спросил он, стоя у двери.

– Нисколько, – ответил я. – Войди. Моя работа кончена, и я свободен. Теперь я могу пойти с тобой, если хочешь.

– Это лишнее: я видел его!

– Ну?

– Боюсь, что он не очень высокого мнения обо мне. Наше свидание было коротко; когда я вошел в комнату, он сидел на стуле, опираясь локтями на колени, и лицо его выражало мрачное неудовольствие. Я обратился к нему как можно веселее и, насколько мог, почтительнее. Он не ответил ничего. «Разве вы не узнаете меня?» – спросил я. Ответ его был малоуспокоителен: «Я знаю вас слишком хорошо: вы старый дурак, Ван Хелзинк. Я хотел бы, чтобы вы убрались вместе с вашими идиотскими теориями куда-нибудь в другое место. Да будут прокляты все толстокожие голландцы». Больше он не сказал ни слова, а сидел с невозмутимой мрачностью и таким равнодушием ко мне, как будто меня совсем не было в комнате. Так на этот раз я потерял случай поучиться чему-нибудь у этого мудрого безумца; поэтому я решил пойти и, если можно, развеселиться в приятной беседе с нашей прелестной мадам Миной. Меня бесконечно радует, что она не будет больше волноваться из-за этих ужасов. Хотя нам и будет сильно недоставать ее общества, но так лучше.

1 октября.

Мне странно сегодня находиться в потемках после стольких лет полного доверия Джонатана, видеть, как он умышленно избегает разговоров на известные темы, особенно на самые интересные для меня. После вчерашнего утомительного дня я долго спала, и хотя Джонатан тоже проспал, все же он встал раньше меня. Перед тем как уйти, он говорил со мной так нежно и ласково как никогда, но ни разу не проронил ни слова о том, что произошло с ними во время посещения графского дома. А между тем он должен был знать, как ужасно я волновалась. Милый, бедный мальчик. Вероятно, это расстроило его еще больше, чем меня. Все они сошлись на том, что мне лучше быть подальше от этой работы, и я согласилась с ними. Но каково знать, что они что-то от меня скрывают!

Но делать нечего – когда-нибудь Джонатан все мне расскажет; а я для того, чтобы он не подумал, что я что-то от него скрываю, буду по-прежнему вести свой дневник. Если он усомнится в моем доверии, я покажу ему дневник, в котором записана каждая мысль моего сердца, для того, чтобы его дорогие глаза прочитали их. Сегодня я чувствую себя страшно грустной, и у меня упадок духа. Вероятно, это реакция после ужасного волнения.

Прошлой ночью я пошла спать, когда все ушли, просто потому, что они мне так велели. Спать не хотелось, и я сгорала от нетерпения узнать, как у них дела. Я продолжала думать обо всем, что произошло со времени нашей встречи с Джонатаном в Лондоне, и все это представляется ужасной трагедией рока, ведущего нас неумолимо к какому-то концу. Если бы я не приехала в Уайтби, милая бедная Люси была бы теперь с нами. У нее не было никакого желания идти на кладбище, пока не приехала я; если бы она не пошла туда со мной днем, ее бы не влекло туда сонную; а если бы она не попала туда ночью во сне, чудовище не смогло бы ей повредить. О, зачем я поехала в Уайтби!

Не помню хорошо, как я заснула прошлой ночью. Помню только, что внезапно услышала лай собак и множество странных звуков, точно в комнате мистера Рэнфилда, которая находится где-то под моей, кто-то шумно заиграл гаммы. Затем кругом наступило полнейшее молчание, молчание до того глубокое, что оно меня поразило: я встала и выглянула в окно. Все было темно и безмолвно, черные тени, отбрасываемые деревьями, озаренными лунным светом, казались наполненными собственной молчаливой тайной. Все казалось неподвижным, мрачным и застывшим, так что тонкая полоска белого тумана, которая медленно ползла по траве к дому, казалась единственной живой точкой в природе. Я думаю, что отвлечься от грустных мыслей было полезно, потому что, когда я вернулась в постель, то почувствовала, как мной овладела сонливость.