3 октября.

Позвольте в точности изложить, насколько я помню, все случившееся со времени моей последней записи. Я придаю громадное значение тому, чтобы именно эти сообщения были записаны с необыкновенной, прямо педантичной точностью.

Когда я вошел в комнату Рэнфилда, я нашел его лежащим на полу на левом боку в яркой луже крови. Подойдя ближе, чтобы поднять пациента, я сразу заметил, что он получил тяжкие повреждения. Взглянув на его голову, я увидел, что лицо было так разбито, словно Рэнфилда колотили лицом об пол; действительно, лужа крови образовалась из лицевых ран. Служитель, стоявший на коленях возле тела, сказал, когда мы перевернули раненого:

– Мне кажется, у него сломана спина. Смотрите, правая рука, нога и вся правая сторона лица парализованы.

Служителя чрезвычайно озадачило, как это могло случиться. Он был страшно поражен, и его брови в недоумении нахмурены, когда он сказал:

– Я не понимаю двух вещей. Он мог разбить себе лицо, если бы колотился им об пол. Я видел, как делала это одна молодая женщина в Эверсфилдском доме для умалишенных, прежде чем ее успели схватить. И полагаю, он мог сломать спину, если бы упал с постели в момент неожиданного припадка. Но я все же никак не могу понять, как могли произойти обе эти вещи.

Если у него была сломана спина, он не мог биться головой об пол; а если лицо было разбито до падения с постели, то должны остаться следы на кровати.

Я крикнул ему:

– Бегите к доктору Ван Хелзинку и попросите немедленно прийти сюда. Он мне нужен сейчас же.

Служитель убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и туфлях. Когда он увидел Рэнфилда на полу, то проницательно взглянул на него, а затем обернулся ко мне. Полагаю, что он прочел мою мысль у меня в глазах, потому что спокойно сказал – очевидно, имея в виду уши служителя:

– А, печальный случай! Он потребует весьма заботливого ухода и больших попечений. Я останусь с вами, ни сперва оденусь. Подождите меня здесь, я вернусь через несколько минут.

Пациент хрипло дышал, видно было, что он терпит невероятные страдания. Ван Хелзинк вернулся необычайно быстро с набором хирургических инструментов.

Он, видимо, успел обдумать этот случай и принять какое-то решение, потому что, не взглянув на пациента, шепнул мне:

– Вышлите вон служителя. Мы должны остаться с Рэнфилдом наедине к тому времени, когда к нему вернется сознание после операции.

Я сказал:

– Пока довольно, Симмонс. Вы сделали все, что могли. Можете идти, а доктор Ван Хелзинк приступит к операции. Дайте мне немедленно знать, если случится что-нибудь необычное.

Служитель удалился, а мы приступили к внимательному осмотру пациента. Раны на лице были поверхностными; тяжким повреждением был опасный пролом черепа на правой стороне головы. Профессор на минуту задумался и сказал:

– Надо постараться уменьшить давление костей на мозг и привести его в нормальное состояние, насколько это возможно; быстрота кровотечения показывает опасный характер повреждения. Вся двигательная сфера, кажется, затронута. Кровоизлияние в мозг быстро усилится, так что нам необходимо немедленно приступить к операции, иначе будет поздно.

В то время, как он говорил, послышался легкий стук в дверь. Я открыл дверь и увидел в коридоре Артура и Квинси в пижамах и туфлях; первый сказал:

– Я слышал, как ваш человек позвал доктора Ван Хелзинка и сообщил ему о печальном случае. Я разбудил Квинси, вернее, позвал его, так как он не спал. Слишком много необычайных событий происходит в последнее время, чтобы мы могли наслаждаться здоровым сном. Мне пришло в голову, что завтрашняя ночь многое изменит. Мы должны глядеть вперед и назад гораздо внимательнее, нежели мы это делали до сих пор. Можно нам войти?

Я молча кивнул и держал дверь открытой, пока они входили, затем снова запер ее. Когда Квинси увидел положение и состояние пациента и заметил страшную лужу на полу, он спросил:

– Боже мой! Что с ним? Бедняга, бедняга!

Я вкратце рассказал ему, что произошло, и объяснил, почему мы надеемся, что к пациенту вернется сознание после операции… на короткое время, во всяком случае. Квинси сел на край постели, рядом с Годалмингом, и мы стали терпеливо ждать.

Минуты нашего ожидания протекали с ужасной медленностью. У меня замирало сердце, и я видел по лицу Ван Хелзинка, что он также немало волнуется за результат. Я боялся тех слов, которые мог произнести Рэнфилд. Я положительно боялся думать; меня угнетало предчувствие того неотвратимого бедствия, которое надвигалось на нас, как море в часы прилива. Бедняга Рэнфилд дышал отрывисто, спазматически. Каждую минуту казалось, что он откроет глаза и заговорит; но снова раздавалось хриплое дыхание, и снова он впадал в еще большую бесчувственность. Как я ни привык к виду болезней и смерти, это ожидание все больше и больше действовало мне на нервы. Я почти слышал биение своего собственного сердца; а кровь, приливавшая к вискам, стучала в мозгу, как удары молота. Молчание становилось мучительным. Я поглядел на своих товарищей и по их пылающим лицам и влажным лбам увидел, что они испытывают такую же муку. Все мы находились в таком нервном ожидании, словно сверху должен был раздаться страшный звук колокола и застать нас врасплох.

Наконец настал момент, когда стало ясно, что пациент быстро слабеет; он мог умереть с минуты на минуту.

Я взглянул на профессора и поймал его пристальный взор. Он сказал:

– Нельзя терять времени. От его слов зависит жизнь многих людей; я думал об этом, пока стоял здесь. Быть может, ставкой тут служат души. Мы сделаем операцию как раз над ухом.

Не произнося больше ни слова, он принялся за операцию. Несколько минут дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вздох, что казалось, грудь должна была разорваться. Глаза Рэнфилда вдруг открылись и уставились на нас диким, бессмысленным взором. Это продолжалось несколько минут; потом взгляд его смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, и с губ сорвался вздох облегчения. Он сделал судорожное движение и сказал: