Теперь смеялись уже все, кто понимал по-русски: и Сашка, и Женька, и Мирон. Лишь сам исполнитель оставался серьезен, хотя в глазах мелькали лукавые искорки. Балис уже не говорил, пел:

Эту песню Нижниченко знал. Не полностью, но большую часть текста. И всегда вспоминал её, когда, гуляя по набережной, встречал плавучие рестораны. Ему было жалко эти корабли. Да, рынок, да, люди готовы платить за экзотику, но… Не зря же в английском языке замена слову the ship соответствует не местоимение it, как любому другому неодушевленному предмету, а she. При виде этих судов Мирон испытывал такое же чувство, как при виде у входа в дорогую гостиницу или ресторан старого швейцара с боевым орденом на ливрее.

Женька просто слов не находил: чего-чего, но таких песен он от Балиса Валдисовича никак не ожидал. Вот тебе и офицер — "одна извилина, и та — вмятина от фуражки"…

Многие господа офицеры любили побаловаться пением под гитару. Но пели они какие-то медленные, томные песни, Сашке совсем не интересные. Ещё скучнее, чем песня про Петроград, которую Балис Валдисович пел в прошлый раз. А эта песня была совсем иной: бодрой, простой и понятной. Такие песни Сашка очень любил.

И резкий кивок в сторону Нижниченко.

Откликнулся Мирон. Сашка даже со смеху повалился на спину, словно маленький.

И, кульминацию, уже вместе, в два голоса:

А теперь снова в одиночку и на полтона тише и спокойнее.

Музыка смолкла. Сейчас это была песня и про него. В той жизни он был лишним. Он стал им давно, еще до страшного января девяносто первого. Не после него, не из-за того, что случилось тогда, нет. Наоборот, январская трагедия случилась потому, что он стал лишним. Два с половиной года его выживали, выбрасывали из жизни, и сам он считал, что жизнь окончена, жить уже больше незачем. И только здесь, на другой Грани он понял, что жизнь не окончена, пока есть те, кто нуждается в его помощи. А Рита с Кристинкой, конечно, не обидятся на него за то, что он задержался, чтобы помочь Серёжке.

— Последний куплет не авторский, — заметил Мирон.

— Не авторский?! - возмутился Гаяускас. — Простите! Аделунг сказал: "Я этот куплет не писал, но он достоин здесь стоять".

Нижниченко поднял руки в знак шутливой капитуляции.

— Балис Валдисович, спойте, пожалуйста, что-нибудь ещё, — попросил Сашка.

— Ещё? Можно.

Он спел им «Баксанскую», кратко рассказав историю появления этой песни и огорчившись, что Женьке ничего не известно о противостоянии с «эдельвейсами». Потом спел её же, но переделанную, как её пели в Афгане. Он знал много афганских песен, но пел редко, считая это привилегией тех, кто был на той войне бойцом, а не экскурсантом. И всё же два боя, в которых он принимал участие, давали и ему право считать эти песни своими, по крайней мере — здесь, на иной Грани.

Потом олинта перешла к Йеми, он сыграл и спел пару местных песен — про доблесть Императора Севера и красоту домны Карины. Потом про красоту домны Карины спели ещё раз — Балис успел достать и настроить ценику, и теперь они играли с кагманцем вдвоем: Йеми вел мелодию, Гаяускас аккомпанировал. Наконец, тем же манером вдвоем они исполнили какую-то разудалую «Кочевряжку», Олус только морщился: не пристало благородному сету слушать такие песни.

В общем, освобождение Анны-Селены было, по общему мнению, отмечено на славу. Спать все ложились в приподнятом настроении, настроенные на новый успех. Балис так и сказал Мирону:

— Чувствую, завтра Серёжку мы освободим. А потом, конечно, надо будет помочь Йеми.

Сон получился дурным и коротким. Балис гнал БРДМ по какой-то смутно знакомой пересеченной местности. То ли на полигоне под Севастополем, то ли под Анапой, то ли ещё где — не разберешь. И почему-то не привычную «двушку», а новёхонькую «тройку», со штурвалом вместо привычных фрикционов. Раньше он её и видел-то всего пару раз, на месте водителя не разу не сидел, а сейчас лихо мчался, не обращая внимания на препятствия. Из-под гусениц летела то каменная крошка, то брызги, когда машина врезалась в очередную лужу. Он торопился, понимая, что опаздывает, но никак не мог вспомнить, куда именно он так спешит. Вот бронемашина выскочила на окраину небольшого городка. Вовсе не Севастополя, и не Новороссийска, и вообще не какого-то другого знакомого ему города. Впереди открылся вид на море, в которое медленно и величаво уплывал белый лайнер, И только теперь Балис понял, почему он так спешит. На этом пароходе уплывал Серёжка, которого надо было успеть перехватить до отправления лайнера. А он — опоздал. Со злости капитан ударил по тормозам, машину занесло, протащило несколько метров юзом и только потом БРДМ, наконец, остановился. В смотровую щель Гаяускас видел старинный двухэтажный дом с увитым плющом и диким виноградом розовыми стенами. На балконе второго этажа, облокотившись на фигурное ограждение, стояла какая-то женщина. Он поднял взгляд наверх и узнал в женщине Риту. Она смотрела куда-то в даль, на море, на исчезающий в мареве белый пароход. Балис дернулся, чтобы вылезти из машины, больно ударился головой о крышу и проснулся…