– Отпусти его, наследник Удела Одисса. Он – мой!

Хватка Дженнака ослабла, и лоуранец с всхлипом втянул воздух.

– Твой? Что это значит, тари?

– Это значит, что жизнь его принадлежит мне! И жизни всех его людей, всех воинов, женщин и рабов.

– Не всех. – Дженнак отпустил Ута и поднялся. – Не всех, тари! Он нанес обиду тебе, так что взыщи с него долг как хочешь: прирежь, сбрось со скалы или прикажи утопить в море. Но его люди убили Цина Очу и двадцать воинов, лучших бойцов Очага Гнева! И этот долг за мной! И я – клянусь Одиссом, Прародителем! – взыщу за их кровь! Сам!

– Хайя! – одобрительно рявкнули одиссарцы. Их копья отливали серебром, и глядели они на лоуранцев так, как смотрит волк на кролика. Чолла будто бы заколебалась; взгляд ее застыл на лице Ута, корчившегося в траве, и Дженнак подумал, что сейчас, по женской слабости, она велит прикончить его быстро и без мучений. Что касается иберских воинов, стоявших одной ногой на пороге Великой Пустоты, то они взирали на Чоллу с благоговением и какой-то странной надеждой, будто она и вправду была посланцем Мирзах и могла даровать или отнять у них жизнь.

– Люди Ута принадлежат мне, – повторила Чолла, покусывая пухлую нижнюю губу. – И Цина Очу был моим человеком. В том сражении, когда меня пленили, погибла сотня воинов из Лоурана… Достаточная плата за одиссарскую кровь? Как ты считаешь, мой вождь?

Она хочет спасти их, промелькнуло у Дженнака в голове; спасти Ута и его людей. Но почему? Явить милосердие? Это выглядело странным; Чолла была расчетлива, высокомерна и не отличалась добротой. Разумеется, она чтила Шестерых, а более всех – Арсолана, но Шестеро не призывали прощать врагов. В Книге Повседневного сказано: пощади врага, если уверен, что он станет твоим другом; а не уверен – убей! Впрочем, вряд ли Ут и его дикое племя успели стать друзьями Чоллы Чантар, Дочери Солнца; подданными – другое дело! Но мысль сия показалась Дженнаку нелепой. Земли и люди нуждаются в правителе, а кто сумел бы править этим варварским народом с другого берега Бескрайних Вод?

– Так что же, вождь? Ты отдаешь их мне? – спросила Чолла, и он вдруг понял, что вопросы эти заданы на иберском. Речь ее звучала чисто и без акцента; видимо, практика оказалась основательной.

Он ответил тоже на иберском:

– Цина Очу в самом деле был твоим человеком, но находился он под моей защитой. Он был мудрым жрецом, он возносил Песнопения, и жизнь его дорого стоит. Так что погибшие – та сотня, о которой ты упомянула, – будут выкупом за кровь Цина Очу. А за своих людей я возьму

иную цену. Я не стану убивать всех и жечь хольт, но двадцать лучших бойцов Ута скрестят оружие с двадцатью моими воинами. Остальные пусть смотрят! И складывают погребальные костры! – Дженнак выпрямился и властно вскинул голову. – Хайя! Я сказал!

Чолла кивнула с надменным равнодушием.

– Пусть будет так, и пусть помогут им боги. Но нам, мой господин, нужно поговорить. Когда и где?

– Где? – переспросил Дженнак, принимая от Грхаба свою тунику. – Разве ты не пойдешь сейчас в свой хоган, тари? На корабль?

Девушка задумчиво взглянула на Ута; тот уже отдышался, сел и теперь с мрачным видом следил за беседой.

– Нет, – сказала она, – еще нет. У меня есть чем заняться на берегу.

Они встретились вечером, когда отпылали погребальные костры иберов, когда пики западных гор пронзили солнечный диск и на небе зажглись первые звезды. У подножия холма был разбит шатер на двенадцати шестах, крытый бычьими кожами; землю под ним застелили циновками из тростника, на них бросили плетенные из перьев ковры, поставили треножники со свечами. Дженнак, по одиссарскому обычаю, устроился на пятках, подложив под колени жесткие подушки; для Чоллы принесли с корабля, из ее хогана, сиденье.

Она изменилась за четыре последних месяца – конечно, не постарела, но повзрослела, и ей это шло. Губы Чоллы стали ярче и полней, стан округлился, налилась грудь, лицо выражало горделивое и спокойное достоинство; не девушка – женщина, знавшая себе цену, сидела перед Дженнаком. Впрочем, цену свою она знала всегда.

Все эти перемены не ускользнули от Дженнака, но оставили его равнодушным. Во имя Шестерых! Важно ли, как она выглядела, во что была одета, какие украшения носила, как были убраны ее волосы? Может, важно, а может, нет, но куда важнее было то, что она говорила.

– Я не собираюсь возвращаться.

Сказанное повисло в полутьме, будто летящая к цели стрела.

Восковые слезы текли вдоль полосатых цилиндриков свеч, догорало тринадцатое кольцо, пламенные язычки чуть трепетали в неподвижном воздухе, в такт им подрагивали тени на золотисто-бледных щеках Чоллы. Она казалась спокойной и уверенной в себе.

– Я не собираюсь возвращаться, – снова услышал Дженнак и произнес:

– Почему?

– Почему, зачем… А почему ты задаешь вопросы, господин? Разве моего желания не достаточно?

Дженнак молчал, и она, вздохнув, заговорила:

– Я не сомневалась, что ты придешь… придешь, расправишься с Утом и станешь задавать вопросы. Ну, так слушай!

Ут неплохой наком, удачливый и достойный большего, чем править кучкой рыжеволосых дикарей и жить в бараке из бревен. Правда, он слишком хвастлив – считает, что нет воина сильней его, но теперь он притихнет… да, притихнет и перестанет бахвалиться. Ты его проучил! – На губах Чоллы промелькнула улыбка. – Я сказала ему, что ты придешь с воинами, с кораблями и с оружием в руках, и что он должен сразиться за меня, хоть поединок ему не выиграть: ведь ты – победитель демонов! А он ответил, что не боится даже Одона. Что ж! Я надоумила его драться с тобой, он проиграл и теперь будет мне покорен. Впрочем, и раньше… – Она снова усмехнулась, глядя на пламя свечи.

– Что же было раньше? – спросил Дженнак.

– Раньше было у него двадцать наложниц, а теперь – я одна. И не наложница, супруга!

– Где же остальные женщины?

Чолла презрительно повела плечами:

– Служат мне! Служат и боятся взглянуть в сторону Ута! А теперь будут служить все остальные – и сам Ут, и его рыжие крысы!

– Ты уверена в этом, тари? Ведь я буду далеко со своими воинами, своими кораблями и своими мечами. Ибера – не твой родной Очаг; здесь все принадлежит мужчинам.

– А многое ли мне принадлежало в Арсолане? Мне, четырнадцатой дочери сагамора? – Она сделала паузу, словно дожидаясь ответа, но Дженнак молчал, ни словом не поминая про Одиссар, про белые соколиные перья и шелка любви, про власть, которой она так домогалась. Похоже, молчание его было понятным Чолле; вздохнув, она произнесла: – Ты прав, мой вождь: все здесь принадлежит мужчинам – и земли, и рабы, и скот, и женщины… Но если победитель подарил женщине жизнь мужчины, то этот мужчина принадлежит ей! А Ут побежден и подарен мне; воины не захотят ему повиноваться, если я с ним не останусь. Таков обычай этих дикарей, и он мне нравится!

Теперь она насадит его на вертел, подумал Дженнак. Вот лучшая месть лоуранцу за пролитую одиссарскую кровь: оставить его во власти этой женщины, неподвластной годам и твердой, словно камень. Он вспомнил, как страшилась бега времени Вианна – боялась, что постареет и увянет и, расставшись с молодостью и красотой, лишится его любви. Теперь такая судьба ожидала Ута.

– Зачем он тебе? – невольно вырвалось у Дженнака. – Через тридцать лет будет стариком. Ты увидишь его смерть, тари… смерть своих детей, внуков и правнуков, если у вас будет потомство… Ты останешься на чужбине, в дикой стране, среди диких людей, и никогда не вернешься в Инкалу, в свой прекрасный город… Ты будешь пить горькое пиво, а не вино и не свой ароматный напиток… Нелегкая судьба, поверь мне! Так зачем ты ее избираешь? Ради любви к Уту?

Но на последний вопрос Чолла не пожелала отвечать. Протянув узкую ладонь над пламенем свечи, она любовалась световыми бликами меж пальцев, и были они словно чаша из драгоценной раковины, полная розового вина. Того вина, которое ей больше не пить.