– Эй, Торо! Одноглазый! – рявкнул под ухом Дженнака тидам.

Помощник, распоряжавшийся у стрелкового помоста, откликнулся:

– Здесь, мой господин!

Ставь к передним метателям Пахо с его бездельниками, а сюда пришли ко мне Руена! Да пусть какой-нибудь черепаший сын зачерпнет воды и скажет, соленая она или сладкая!

– Чего черпать? – пробурчал Челери. – Видно, что соленая, как бычья моча! Цвет зеленоватый, идем быстро, отлив кончился, течения нет… Залив, не река! Вот ежели цвет был бы…

– Закрой пасть, хромоногий, – велел О’Каймор. – Да следи за берегом, ветром и водой!

– Весло и парус! А я что делаю? – удивился Челери. Последнее слово всегда оставалось за ним.

Вода за бортом была соленой. Скалы будто бы расступались перед драммарами, открывая дорогу все дальше и дальше в глубь материка; длинный залив, вторгавшийся в сушу на несколько полетов стрелы, вел их словно натоптанная тропинка в ущелье. Иногда он раздваивался или растраивался, но главная протока неизменно была широка, а берег столь круто спадал к воде, что даже Дженнаку становилось ясно – глубины хватит, корабли пройдут и у самых скал. Дымные столбы по-прежнему тянулись над соснами, но тот, что маячил впереди, исчез; вероятно, костер погасили и приготовились встречать гостей.

О’Каймор потянул Чоч-Сидри за край шилака:

– Шел бы ты вниз, премудрый, к светлой госпоже. Тряпка от стрелы не защитит.

Глаза Сидри, ставшие от любопытства совершенно зелеными, блеснули.

– Не беспокойся, тидам! Тебя защищает доспех, а меня – боги. Неизвестно, что надежней!

– Надежней всего стена, – сказал Челери, наблюдая, как мореходы огораживают борта щитами. – Каменная стена, благословленная, скажем, Одиссом или Мейтассой… А чтобы благословение было крепким, нужно зарыть под ней дорогую раковину, жемчужину или ларец с деньгами, только не бумажными, а серебряными. Либо золотой диск, а то и десяток, коль не жалко.

Чоч-Сидри приподнял бровь – видно, такие способы укрепления стен показались ему странными. Однако жрец смолчал. Берег близился, а с ним и неведомая опасность; споры сейчас были неуместны.

Утесы в последний раз расступились перед окованным бронзой тараном «Тофала», открывая круглую и довольно просторную бухту, защищенную от морских ветров. Гранитные стены, серые, розовые и бурые, окружали ее почти непрерывным кольцом, но на западе этот воздвигнутый природой вал понижался к самой поверхности воды, образуя как бы площадку или уступ, стиснутый между двух вытянутых утесов с отвесными склонами. На одном из них торчали какие-то дома или сараи, подобные перевернутым вверх килем кораблям; на плоской вершине другого, который венчался остроконечным каменным клыком, строений нe наблюдалось. Зато площадка среди этих гранитных пней выходила прямиком к пристани, бревенчатому длинному сооружению, где застыли десять или двенадцать больших лодок. И все это – пристань, открытое пространство за ней, вершины ближних утесов, каждая щель и каждый камень – были заняты людьми, поджидавшими в мрачном и зловещем молчании. Скопилось их тут тысячи две, но, пока корабли не приблизились, оставалось неясным, одни ли это воины или есть и другой народ, более мирных занятий, явившийся полюбоваться с высоты скал на сражение. Но воины там точно были: над толпой что-то посверкивало, отсвечивало на солнце блеском металла. Тидам поднял Око Паннар-Са.

– Не железо и не бронза, – сообщил он почти сразу. – Хотелось бы думать, что золото, но чудес не бывает, мой господин. Так что, я думаю, медь. Оружие из красной меди, а сами эти ублюдки закутаны в красные меха, и даже на рожах меховые маски. Ха! Похоже, из лисьих шкур!

– Как подходить будем? – спросил Челери. – Быстро или помедленней?

– Быстро! Но так, чтобы не разнести причалы. Они нам еще пригодятся!

И О’Каймор громовым голосом распорядился опустить балансиры и уменьшить площадь паруса. Потом загрохотали барабаны, и, повинуясь их команде, «Сирим» встал в линию с «Тофалом», изготовившись к атаке, а остальные три корабля, резко сбросив ход, застыли посередине бухты. Два больших драммара продолжали скользить к берегу; паруса и легкий ветер гнали их вперед, рулевые весла и балансиры, выдвинутые на пять локтей за форштевень, тормозили движение. Челери недаром считался лучшим шкипером Островов: скорость была рассчитана точно, и когда балансиры ударили в бревна пристани, толчок был почти незаметен.

Толпа иноплеменных воинов отхлынула, взгляд Дженнака заметался среди них, отмечая то блеск широкого медного клинка, то обшитый медными пластинами нагрудник, то напряженную дугу лука, то рыжий мех – на голове, на шее, на плечах… Потом он увидел огромного человека, толстого, как Фарасса, с отвислым брюхом, выпиравшим под кожаным панцирем; грудь его была прикрыта щитом, на макушке, вместо шлема или перьев, топорщился меховой убор, а сидел этот великан на удивительном животном – побольше тапира, поменьше верблюда, величиной с быка, но без рогов, зато с изящной шеей, огненной гривой и стройными сильными ногами.

Толстяк вытянул руку к кораблям, сверкнул широкий прямой меч, и воины завопили – нестройно, зато оглушительно. Потом раздался гул тетив, и в бортовые щиты ударили стрелы – тоже вразнобой, словно каждый лучник стрелял сам по себе, не слушая команды своего таркола. Стрелы летели и с вершин утесов, где, как показалось Дженнаку, воинов было немного, а все больше женщин да безоружных полуголых мужчин; но эти стрелы почти все падали в воду.

– Орут громко, а стреляют плохо, – проговорил О’Каймор. – Ну, светлый вождь, что прикажешь? Подпалим им задницы?

– Это дикари, – произнес Дженнак, – почти такие же, как в Лизире, только с оружием из мягкой меди вместо твердого камня. Я не хочу их убивать и не хочу жечь; хватит с меня лизирцев, отправленных в Чак Мооль! Пусть твои люди стреляют над их головами, в утес… Может, они испугаются и примут мир?

– Хмм… Над головами… – с расстановкой протянул ОКаймор. – Ладно, господин! Но пускать огонь придется с осторожностью: как бы меха их не пожечь! Ведь их мех уже почти что наш, а лисьи шкурки дорогого стоят!

Он проревел команду, и с кораблей ударили огненные струи.

В ночь перед отплытием в хольте Умбера загрохотали барабаны.

Их неразборчивый глухой рокот не походил на четкую дробь одиссарских барабанов, чьи звуки, то долгие и протяжные, то отрывистые и резкие, привычно складывались в слова. Слова эти были посланием, пришедшим из-за гор и равнин, с далеких рубежей, из городов и весей, куда сокол летит долгими днями; оно мчалось от одной сигнальной вышки к другой, исполненное тайного значенья, храня дурные или добрые вести, откликаясь на зов о помощи или приказывая, повелевая, увещевая. Но барабаны иберов, как в землях тучного великана Умбера, так и в иных владениях, ничего не передавали; гул этих неуклюжих пустотелых колод казался Дженнаку столь же бессодержательным, как уханье совы в лесу или кваканье жабы в Большом Болоте.

Однако, с точки зрения самих иберов, сей грохот был преисполнен глубочайшего смысла. Прежде всего ему полагалось возбуждать в воинах жажду крови и ненависть к врагу, столь необходимые перед всяким сражением; затем он уведомлял богов о приносимых жертвах, дабы уши их насладились дикой музыкой, а носы – запахом теплого мяса и дымом испепеленной плоти и сгоревших костей. Наконец, и боги могли выразить свою волю в барабанном рокоте; и чем щедрей была жертва, тем громче звучало это волеизъявление, толкуемое вкривь и вкось местными магами.

Дженнак мрачно усмехнулся и сел на своем ложе, чувствуя, что ему не уснуть. Барабаны стучали у Длинного Дома Воинов, в полете стрелы от одиссарских стен, но ему казалось, что пронзительные звуки бьются где-то под черепом, долбят мозг клювом дятла. Воистину, не глас богов, а рев демонов!

Разумеется, каждый выбирает и богов своих, и способ беседы с ними – слова, жесты или мелодию. Но в Эйпонне голос Кино Раа, великих Шестерых, слышался в вое ветра, грохоте прибоя, в журчанье ручья; люди различали его в шорохе трав и крике зверя, в негромких и чистых птичьих трелях или в грозном рокоте тайонельского водопада. Здесь, в Ибере, было иначе: здесь боги говорили с людьми гулом жертвенных барабанов.