Он утешает меня, внезапно понял Дженнак; утешает речами, приличествующими не лазутчику, не охотнику из дикой прерии, но мудрому жрецу. И он прав: каждый решает для себя, посильна ли плата, не тяжела ли ноша и не сломается ли хребет под грузом несчастий. Слова, слышанные не раз от Унгир-Брена, аххаля; но только в этот миг Дженнаку стал ясен их смысл, их тайное значение и та истина, что заключалась в притче Чилам Баль: за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности.

Подняв голову, он кивнул в сторону Орри, ничком простертого на земле, с торчавшей из затылка стрелой.

– Ты убил его, Иллар?

– Да. Но я… – лазутчик опустил взгляд, – я немного не успел. Прости меня, господин. Судьба!

– Судьба! – эхом повторил Дженнак, опускаясь на колени рядом с телом Вианны. Он махнул рукой, отсылая Иллара и Грхаба; сейчас ему хотелось остаться наедине со своим горем, измерить груз печалей и радостей, побед и поражений, спеть те песнопения, коими провожают ушедших в Чак Мооль. Быть может, Виа услышит их? Быть может, откликнется?

Он сказал, что волосы ее мягки, словно паутинный шелк этова, черны и блестящи, как крыло ворона; что шея ее стройнее пальмы, груди прекрасней чаш из розовых раковин, а глаза подобны темным агатам; что лицо ее – солнце, живот – луна, а лоно – любовь…

Но Виа, его чакчан, молчала.

Дженнаку вновь снились корабли.

Чем-то они напоминали те, другие, из первого видения, и в то же время отличались от них. Они были не столь высокобортными, корпуса их казались уже и длинней, надстройки на корме и носу – ниже; мачты несли меньше парусов, зато были украшены плетеными шнурами, бушприты вытягивались вперед бронзовыми клювами таранов, над палубами торчали длинные шеи метательных машин, верх бортов, выложенных перламутровой мозаикой, искрился и переливался в солнечных лучах. Почему-то он знал, был твердо уверен, что корабли плывут на восток, к неведомым землям Риканны; знание это представлялось Дженнаку столь ясным и неоспоримым, будто он являлся кормчим, Мастером Ветров и Течений, ведущим свой флот в безбрежных океанских просторах. Кораблей было пять: два больших и три – поменьше. Крупные вдвое превосходили размерами любое торговое судно и несли синие и голубые паруса цветов Сеннама-Странника; на одном из меньших судов паруса тоже отливали голубым, на другом были пурпурными, цвета Одисса, на третьем – золотистыми, цвета Арсолана.

И мнилось Дженнаку, что эта флотилия послушна его воле и что должен он сделать нелегкий выбор: то ли плыть дальше к Землям Восхода, то ли повернуть назад, вернуться в знакомые воды Ринкаса, к кейтабскому архипелагу, к Серанне и Юкате – или, быть может, к прибрежным городам, протянувшимся цепочкой от границ Одиссара до рубежей Тайонела. Выбор был поистине тяжелым, и Дженнак терзался страхом и неуверенностью; никто не собирался подсказывать ему, как должно поступить. Боги тоже молчали; Мейтасса, Провидец, лишь хмурил брови, а Хитроумный Ахау Одисс, напротив, усмехался, словно напоминая, что помогает он лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами.

Не в силах принять решение, Дженнак застонал, заметался и вдруг почувствовал, как чьи-то руки осторожно коснулись его плеч; чей-то голос звал его, чьи-то словно пытались пробиться к его разуму, затуманенному вещим сном. Вианна, моя чакчан, подумал он и раскрыл глаза.

Но над ним простирались не каменные своды хогана, а кроны столетних дубов; не девичий голос окликал его, и лицо склонившегося над ним человека не было лицом Вианны. Вианна ушла, вдруг вспомнил он; тело ее пожрано погребальным костром, чтобы, возродившись в прекрасном и нетленном своем обличье, она быстрей преодолела тропу в Чак Мооль. Вместе с ней ушли и многие защитники фираты, и воины Джиллора, но одиссарцам, в отличие от павших степняков, предстояла легкая дорога – ибо те, кто зашищает свой очаг, угодны богам. Что касается тасситов, то им, чтоб заслужить прощение и покой, придется идти тропинками страданий; отравленные колючки и зубы кайманов будут терзать их плоть, пылающие угли сожгут кожу, яд тотоаче выест глаза, дыхание станет льдом, а кровь – желчью… И такие же мучения суждены Орри, предателю-кентиога – да лишится он милости Шестерых!

– Ты стонал, светлорожденный. – Глаза Иллара-ро, лазутчика, с тревогой глядели на Дженнака. – Плохой сон?

– Нет. Сны, посланные Мейтассой, не бывают хорошими или дурными, – пробормотал Дженнак. – Да это и не сны вовсе.

Пожалуй, не стоит откровенничать, мелькнула мысль; Иллар был умен и мог догадаться, какие сны его посещают. Но почему-то этот невысокий крепкий шилукчу вызывал у Дженнака доверие – да и не только у него, даже у мрачного Грхаба и умудренного жизнью Джиллора. Иначе они не отпустили бы с ним одиссарского наследника в долгое странствие по лесам, холмам и долам, простиравшимся меж горами и Тегумом, большим городом, что лежал на побережье Ринкаса.

После разгрома тасситских орд, после того, как дым погребальных костров растаял в воздухе, а прах погибших упокоился в южном склоне насыпи, Иллар пришел к братьям-накомам, сел у порога хогана и долго молчал, почтительно соединив ладони перед грудью. Сейчас он не был похож на смуглого и грязного пришельца из степи, преобразившись, будто колдун, владевший магией тустла; на лице его и обнаженной груди не осталось следов раскраски, волосы были аккуратно расчесаны, кожаные одежды сменил обернутый вокруг пояса чистый полотняный шилак, с шеи свисало плетеное из перьев и серебряных нитей ожерелье, символ принадлежности к Очагу глашатаев и лазутчиков.

Долго сидел Иллар, слушая, как старший из братьев отдает распоряжения санратам – кому оставаться в горах Чультун, кому идти на помошь к порубежным крепостям, кому вести войска к Отцу Вод, где ждали заготовленные для переправы суда и плоты. Долго сидел он, сочувственно вздыхая и поглядывая то на сурово хмурившегося Джиллора, то на лицо Дженнака, подобное мертвому серому камню; потом, приняв позу почтения, произнес:

– Скоро ты, наком накомов, поведешь своих воинов обратно к Тегуму, к дороге Белых Камней, в благословенную Серанну. Неблизкий путь, мой светлорожденный господин, и будет он полон шума и суеты, ибо многих людей ты возьмешь с собой. Брат же твой в горе, а горе лечат тишиной и покоем.

– Что ты хочешь сказать? – Брови Джиллора изогнулись и замерли, словно крылья сокола.

Твой брат, наком, потерял частицу сердца. Так случается с каждым, когда близкий до срока уходит в Чак Мооль – женщина ли, цветок ночи, родич или дитя, не увидевшее трех весен. – Иллар снова вздохнул и опустил взгляд. – Целители лечат потерявших сердце снадобьями и травами, соками целебных кактусов и отваром из листьев коки, но я знаю лучшее средство. Гораздо лучшее, мой вождь, клянусь светлым оком Арсолана!

– Разве ты – целитель? – спросил Джиллор.

Охотник покачал головой:

– Нет, милостивый. Но жизнь моя перевалила за половину, и видел я многое, многое испытал и многое потерял, а потому знаю, как сделать съедобным самый горький из земляных плодов и как превозмочь сердечную муку.

– Как же?

Иллар-ро плавно развел руками, словно обозначив единым жестом и синее небо над Фиратой, и реку, журчавшую невдалеке, и пологие горные вершины, и золотисто-зеленую степь, протянувшуюся к закату солнца безбрежным травяным морем.

– Вот – мир, мой наком. Горы, ручьи, леса, холмы, прерия… радуга над водопадом, свист ветра, щебет птиц… облака, дождь, звериный след, мертвые камни, живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! И если твой брат, светлорожденный наследник, доберется до Тегума не ровной дорогой, а лесными тропами, то сердце его обретет покой. – Помолчав, Иллар добавил: – Я надеюсь, что обретет; ведь у всякого человека своя тень и своя мера страданию.