Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне заключалось дело; люди, подобные Оротане и Орри Стрелку, истребляли друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.

Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует власть выше божественной?

Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросили в нее семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?

Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, незаботиться о всходах? Ведь люди – не маис; люди понимают, что есть добро и что есть зло, и они свободны в своих поступках… Возможно, боги знали, что человек сам должен установить мир и справедливость – только сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в повелениях, а в предостережениях и советах.

Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела – в сердце Виа или в сетанну наследника?

Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок – к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.

И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное – такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?

И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!

Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, – лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.

И привела!

Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.

Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.

– Большой город, шумный, – неодобрительно произнес Иллар. – В лесу лучше, милостивый господин.

– Стоит ли сравнивать их? – возразил Дженнак. – Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.

– Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении – соколом, – пробормотал лазутчик.

Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов – больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее – рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, – в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.

– Твой наставник! – с удивлением молвил Иллар. – Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!

Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:

– Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!

– Клянусь Хардаром! – услышал он в ответ. – Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным – как ягуар, задравший тапира!

– Вот – мир, – сказал Дженнак, широко раскинув руки. – Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? – он повернулся к Иллару.

– Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.

Кивнув, Дженнак огляделся:

– Давно ждешь, наставник?

– Третий день, балам.

– А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?

Грхаб ухмыльнулся:

– Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!