Но главное, его сны, о коих докладывал лазутчик. Жрецы из числа Познавших Тайну утверждали, что странные видения посещают многих светлорожденных; то было наследство предков, божественных Кино Раа, пришедших из Великой Пустоты. Сам глава глашатаев никаких страниц снов не видел – вероятно, боги наделили его слишком большой долей прагматизма, – но знал, что со временем дар этот угасает, и лишь в одном случае сохраняется на всю жизнь. На долгую жизнь, очень долгую!
Кинну… Тухлое черепашье яйцо! Утроба каймана! Прожив на свете шестьдесят семь лет и восемнадцать из них возглавляя Братство Барабанщиков, он кое-что слышал про избранников богов. Правда, немногое, очень немногое; жрецы высшего посвящения, хранители тайн, не любили распространяться на эту тему. И все же…
Выходит, братец его, ублюдок Дженнак – кинну, отмеченный богами? Это меняло дело, усложняя любой из планов, какие мог придумать Фарасса. Разумеется, и кинну был смертен, но если ему удавалось выжить и достичь зрелости, накопить необходимый опыт… Во имя Шестерых! Тогда – если имевшиеся у Фарассы сведения не были досужими сказками – справиться с кинну становилось почти что невозможным! Кинну отбрасывал слишком долгую тень, и с каждым годом она все росла и росла, пока не простиралась от берегов Серанны до самого Океана Заката.
Фарасса раздраженно скривил полные губы; мысли об убийстве опять терзали его. Пожалуй, Орри Стрелок поторопился, поразил не ту мишень, подумалось ему. Но на другую рука бы у него не поднялась! Пес, потомок пса, слизняк, отродье краснозадой обезьяны!
Впрочем, не так уж этот Орри и виноват, решил глава глашатаев, поглядывая на серые стремительные тела, скользившие под ним в окровавленной воде бассейна казней. Кто в Великих Очагах рискнул бы с умыслом поднять руку на светлорожденного? Быть может, самые дикие из наездников Мейтассы или атлийцы-выродки из Клана Душителей, обожествляющие яростного демона Тескатли-магу… Тасситы, однако, были далеко, зализывали раны после встречи с воинством Джиллора, а вот атлийцы… Что ж, подумал Фарасса с мрачным удовлетворением, по крайней мере один атлиец у него есть, и вполне подходящий для любого дела. Этот и серебра не спросит, не то что покойный Орри Стрелок! Зубами глотку разорвет! И не станет приглядываться, какого цвета кровь у сыновей Дираллы…
Притопнув огромной ногой, Фарасса отбросил мысли о ненавистных, но воспоминания о вчерашнем пире не покидали его, по-прежнему разжигая гнев. Хоть и не видел он на циновках трапез младших братьев, отродий обезьяны, но на всех остальных нагляделся предостаточно! На родителя-ахау, что кивал с величавым спокойствием вслед каждому слову Джакарры, на сахемов Пяти Племен, явившихся вместе со вторыми и третьими вождями, на трех воителей-накомов, помощников Джиллора, на пару престарелых мудрецов-аххалей, якобы сведущих в описании далеких земель. Их привел Унгир-Брен, но сам старый глупец перед лицом сагамора никаких речей не держал и в споры вступать не собирался; сидел в позе почтения, но с таким видом, будто все решено и сам Мейтасса, на пару с Сеннамом-Странником, выложил дорогу на восток перьями кецаля.
Если за кем и стоило понаблюдать, так за кейтабцем, пришедшим на пиршество и совет с двумя помощниками и телохранителем, звероподобным дикарем из северных лесов. Дикарь, не считая татуировки, ожерелья и повязки вокруг бедер, был голым, а этот сын койота О’Каймор, хоть и облачился по одиссарскому обычаю в роскошный пурпурный шилак, выглядел сущим разбойником – да и был им, если разобраться по существу. В иное время и в ином месте после такой разборки кейтабцу предстояло окунуться в этот самый пруд с кайманами либо проверить прочность своей шкуры в яме, где обитали огненные муравьи. Но вместо вполне заслуженных мук и кар этот злодей пил вино с вождями Одиссара, жрал уток и голубей, фаршированных ананасом, а под конец удостоился чести лицезреть сагамора, Ахау Юга!
Фарасса злобно сплюнул в пруд, угодив прямо в костистую спину Шетара, самого крупного из кайманов. Если бы белые перья реяли над его челом, он знал бы, как ответить мошеннику-кейтабцу! Не воинов пообещал бы ему, не светлорожденного вождя и не искусного летописца, а пасть вот этого Шетара, что терзает сейчас жилистую тушу облезлой ламы! Или веревку душителя из Коатля, в виде особой милости…
Подумав о душителях, Фарасса вдруг увидел лица братьев, Дженнака и Джиллора, будто одна мысль тут же потянула за собой другую. Многозначительное совпадение, подумал он: мысли об атлийце, о смерти и о сыновьях Дираллы кружили друг за другом, как три койота вокруг падали. Потом к ним присоединился четвертый – старый, с облезлой шкурой, ибо был он напоминанием о делах давно минувших, случившихся в те времена, когда Джиллор еще рубил хворостиной лопухи, а Дженнака не было и в помине.
Лет двадцать пять назад восемь тысяч одиссарских стрелков и копьеносцев, отборная армия под водительством Фарассы, тогдашнего наследника, встретилась с вдвое большим атлийским воинством на берегах Ринкаса, к западу от Дельты Отца Вод. Как случалось нередко, спор шел о неподеленных землях: обе державы росли, и каждая желала наложить длань на плодородную прибрежную равнину, где поднимались до небес леса розовых и железных деревьев, водились жирные тапиры и птицы с ярким оперением, где пауки плели свои шелковые сети, реки кишели рыбой, а многочисленные бухты обещали приют для сотен кораблей. Одиссар претендовал на эти богатства по праву первооткрывателя, Коатль – по праву сильного; но, видимо, силу свою переоценил.
Не прошло и двух мерных колец с начала битвы, как две трети атлийских воинов в хлопковых доспехах, с четырехлезвийными топорами, полегли под градом одиссарских стрел, как ложится маис под острым серпом в месяц Плодов. Остальных копьеносцы прижали к воде, сбросили с берега на песчаную зыбкую отмель, разрезали и рассекли на мелкие отряды и принялись истреблять, точно стадо беззащитных лам.
Атлийцы не просили пощады; Народ Секиры, заносчивый и гордый, уважавший силу и жестокость, умел покорствовать судьбе. И не было бесчестья в том, что Фарасса, обуреваемый гневом и опьяненный победой, распорядился пленных не брать, а вырубить атлийцев под корень, переколоть, словно выброшенных на мелководье рыб. Да, в том не было бесчестья и ущерба сетанне одиссарского наследника; война есть война, и всякий меч, наточенный утром, днем снесет чью-то голову.
Но после битвы и славной победы Фарасса повел свое войско дальше, в Страну Дымящихся Гор, сокрушил порубежные атлийские форты, сжег сотню или две селений, вырезав ни в чем не повинных земледельцев племени чеди-хо, которых и атлийцами не стоило считать, ибо принадлежали они к мирному древнему народу, жившему в тех краях испокон веков. Но время их кончилось с приходом Фарассы; да и воины Ах-Ширата, их владыки, отражавшие одиссарское нашествие, были к ним немилостивы. Известно ведь: несдобровать мышам, попавшим промеж лап дерущихся ягуаров! Ягуары, атлийский и одиссарский, в конце концов поделили спорные земли и замирились, а мышиный прах развеяли ветры, и их хижины-норки засыпало землей… Фарасса не считал, скольких чеди-хо истребили по его приказу, но, вероятно, кровь их заполнила бы пруд рядом с Домом Страданий – тот самый, где резвился сейчас зубастый Шетар с сородичами.
Однако печальная участь чеди-хо не волновала ни Фарассу, ни Ах-Ширата, ибо имелись у них дела поважней – размежевать рубежи, поделить земли и скрепить мир. И, в ознаменование мира – не очень прочного, как выяснилось в ближайшие годы, – атлийский владыка отдал одиссарскому наследнику свою сестру Ши-Шочи-Туап, не блиставшую красотой, зато кроткую и покорную, как тонкорунная лама. Подобно всем потомкам богов, Ши-Шочи-Туап отличалась отменным здоровьем, но хватило его лишь на пятнадцать лет жизни с Фарассой; затем к атлийке привязалась неведомая хворь, и Ши-Шочи-Туап ушла в Великую Пустоту. Случилось это, странным образом, как раз в то время, когда Коатль и Одиссар вновь скрестили оружие и нужда в сестре Ах-Шилата, как залоге мира, исчезла.