Но он видел корабль! Смутно, едва различимо… И все же то был корабль, Дженнак не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно; может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.
Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие барки с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: корабли торговцев были уже, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом, пустившимся в путь по воле волн и ветра.
Туман стал гуще; его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком – или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, уже позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!
Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.
Но внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее побелел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.
Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.
– Опять?.. – различил он тихий шепот.
– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он; ни одной тайны, ни самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, его подруга, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше ушей аххаля; что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?
Руки девушки обняли его за плечи, щека прижалась к его щеке.
Шепот Виа звучал виновато:
– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый, если ты видишь тяжкие сны…
Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда ароматных и свежих, подобных алым лепесткам цветов. Она клеветала на себя; она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, его руки не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, – и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.
Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание – как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице знатного воина или человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, она умела читать и писать, она говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, она постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви – все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови – что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака – как и сам ахау, великий сагамор, его отец.
Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна – темноглазая, с маленьким, чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.
– Ты стонал, – сказала Вианна, не размыкая объятий. – Что тебе снилось, мой любимый? Что-то ужасное?
– Ужасное и не очень, – пробормотал Дженнак. – Но я уже забыл… ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… – Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с жрецами самого высокого ранга.
– Я слышала о подобном, – Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. – Я слышала о подобном, – повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. – Ты не должен беспокоиться, Джен. Иногда людей светлой крови посещают в юности странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.
– Разумеется, милая, – произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений – даже тех, мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться – конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.
Он встал, потянулся, оглядывая свой хоган. Слово это, наследие древности, на языке народа аш-хаши, предков хашинда, означало жилище. Не шатры из шкур, не строение, воздвигнутое из дерева либо камня, и не дворец, а жилище вообще, место, где обитает человек. В зависимости от ситуации под хоганом понимались покой в доме, или весь дом, или усадьба вместе с прилегающими угодьями. Земледельцы всех Пяти Племен, растившие злаки, птицу и скот, называли свое хозяйство хоганом, а для рыбаков и мореходов хоганом были их лодка, плот или корабль.
Хоган Дженнака, одиссарского наследника, был просторен, полон воздуха и света и выходил прямо в сад, к овальному водоему с прохладной водой. Три стены покоя были убраны коврами из ярких перьев, на которых серебрились зеркала и висели древние керамические маски, раскрашенные в шесть излюбленных богами цветов; четвертая же представляла собой высокую стрельчатую арку, поддерживаемую колоннами из красного дерева и розового дуба. Их нижние и верхние капители были покрыты искусной резьбой, изображавшей початки маиса, сочные гроздья лозы, дара Одисса, и ветви жасмина. Низкое и округлое плетеное ложе стояло посередине просторной комнаты, а в изголовье ложа свивался кольцами бронзовый змей с широко разинутой пастью, из коей, будто поразивший его дротик, торчала мерная свеча. Час был ранний, и ее первое кольцо оплыло только наполовину; жрецы в Храме Записей еше не пропели Утреннее Песнопение.